Слово для «леса» и «мира» одно

— Что такое эмоция, Осден? — как-то раз спросила его Хайто Томико в салоне, пытаясь наладить с ним взаимопонимание. — Что именно вы воспринимаете благодаря своей эмпатической способности?

— Грязь, — ответил он своим высоким раздраженным голосом. — Психические испражнения животного царства. Я брожу по колено в ваших экскрементах.

— Мне хотелось разобраться в кое-каких фактах, — сказала она, радуясь, что тон у нее остался безупречно спокойным.

— Факты вас не интересовали. Вам хотелось добраться до меня — немножко страха, немножко любопытства и большая доза брезгливости. Словно перевернули палкой дохлую собаку, посмотреть, как ползают личинки. Когда вы, наконец, поймете, что я не хочу ни с кем общаться, что я хочу, чтобы меня оставили в покое? — По его коже пошли красные и лиловые пятна, его голос перешел в визг: — Иди валяйся в собственном дерьме, желтая сучка! — крикнул он в ответ на ее молчание.

— Не волнуйтесь так, — сказала она по-прежнему спокойно, но сразу же ушла к себе в каюту. Конечно, он верно истолковал ее побуждения. Она задала свой вопрос для затравки, пытаясь заинтересовать его. Ну и что тут дурного? Разве такая попытка не указывает на уважение? И в ту секунду, задавая свой вопрос, она не ощущала ничего, кроме легкого опасения — ей, главным образом, было жалко его — несчастного, высокомерного, ядовитого мистера Бескожного, — кличку эту придумала Оллеру. Да чего он, собственно, добивается своим поведением? Любви?

— Просто он не терпит, чтобы его жалели, — сказала Оллеру, которая, лежа на нижней койке, золотила себе соски.

— Значит, он не способен ни к каким человеческим отношениям? И доктор Хаммергельд просто вывернул аутизм наизнанку, а не вылечил его?

— Бедненький вывертыш! — сказала Оллеру. — Томико, ты не против, если попозже сюда зайдет Харфекс?

— Не могла бы ты пойти к нему в каюту? Мне тошно сидеть в салоне с этим чертовым ободранным артишоком!

— Значит, ты его все-таки ненавидишь. Вот он и чувствует. Но ведь я спала с Харфексом и вчера, так что Аснанифойл может вдруг позавидовать, ведь каюта у них общая. Тут будет спокойнее.

— Обслужи обоих, — посоветовала Томико со всей грубостью оскорбленного целомудрия. Ее земная субкультура — восточноазиатская — во многом была пуританской, и Томико получила строгое воспитание.

— Но мне нравится только один на ночь, — возразила Оллеру безмятежно. Бельдин — Планета-Сад — не изобрела колеса и не знала культа невинности.

— Ну так испробуй Осдена, — заметила Томико. Ее неуравновешенность — глубочайшее неверие в себя, принимавшее деструктивную форму, редко вырывалась наружу с такой силой, как в эти минуты. Она пожелала стать координатором потому, что, вероятнее всего, обязанности ее окажутся никому не нужными.

Миниатюрная бельдинка посмотрела на нее широко раскрытыми глазами. Кисточка замерла у нее в пальцах.

— Томико, не говори гадости!

— Какие гадости?

— Но это было бы отвратительно! Осден меня не привлекает!

— Я не знала, что для тебя это имеет значение, — ответила Томико равнодушно, хотя на самом деле знала прекрасно. Она собрала свои бумаги и вышла со словами: — Надеюсь, вы с Харфексом, или кем там еще, особенно тянуть не будете. Я устала.

Оллеру плакала — слезы капали на ее вызолоченные соски. Она вообще легко плакала. А Томико не плакала с десяти лет.

Настроение на корабле было тяжелым. Однако оно стало лучше, когда Аснанифойл и его компьютеры отыскали Мир 4470. Он лежал перед ними — темно-зеленый изумруд, истина на дне гравитационного колодца. Они смотрели, как растет нефритовый диск, и между ними росло чувство общности. Эгоизм Осдена, его меткая жестокость теперь сближали их.

— Может быть, — сказал Маннон, — его отправили в качестве грона для битья. Того, что земляне называют козлом отпущения.

И никто не возразил — с таким тщанием они старались быть добрыми друг к другу.

Они вышли на орбиту. На ночной стороне не было видно огней. На континентах — тех полос и шрамов, которые оставляют животные-строители.

— Людей там нет, — пробормотал Харфекс.

— Естественно! — буркнул Осден, который сидел перед видеоэкраном один, нахлобучив на голову пластиковый мешок. Он утверждал, что полиэтилен снижает эмпатические шумы, исходящие от них. — Мы на два световых века выбрались за пределы хейнской экспансии, а вне их людей нет. Нигде. Не думаете же вы, что процесс творения второй раз допустил ту же жуткую ошибку?

Его никто не слушал: все они с нежностью смотрели на расстилающуюся внизу нефритовую необъятность, где была жизнь, но не человеческая жизнь. Среди людей они были чужими, и видели перед собой не пустыню, а мирный приют. Даже Осден выглядел не таким безразличным, как всегда. Он хмурился.

Снижение в пламени над океаном, воздушная разведка, посадка. Равнина, покрытая чем-то вроде травы — густые, зеленые, колышущиеся стебли окружали корабль, касались выдвинутых видеокамер, припудривали объективы тонкой пыльцой.

— Похоже на чистую фитосферу, — заметил Харфекс. — Осден, вы никаких ощущений не улавливаете?