Слово для «леса» и «мира» одно

Все бы ладно, но никуда не уйдешь от того, что в этом, как и в большинстве моих произведений, действующими лицами — в обоих значениях этого слова — в основном являются мужчины, и потому они, естественно, выходят на первый план. Мне «было безразлично», героя или героиню делать главным в книге; ну, а это безразличие обернулось преступной бездумностью. И вот мужчины вылезли вперед.

Почему им это позволяется? Ну, писать о том, что делают мужчины, всегда гораздо легче, ведь большинство книг о людских делах и поступках повествует о мужчинах. Такова привычная литературная традиция… Во-вторых, раз ты женщина, ты вряд ли очень много воевала, насиловала, управляла и т. п., но зато могла наблюдать за тем, как этим занимаются мужчины… К тому же, как указала Вирджиния Вульф, английская проза не приспособлена к тому, чтобы описывать женскую натуру и действия, приходится все начинать на пустом месте… Трудно порвать с традицией, трудно придумать что-нибудь новое, трудно переделывать свой родной язык. Избрав легкий путь, ты плывешь по течению. А заставить человека пойти против течения, двинуться по трудному пути способна только растревоженная и, как правило, разгневанная совесть.

Но совесть должна действительно быть гневной. Если она пытается разбудить в себе гнев логическими рассуждениями, они не вызывают ничего, кроме ощущения вины, иссушающего родники творчества у самого истока.

Я часто сержусь чисто по-женски. Но мой феминистский гнев — это только капля, только частичка ярости и страха, которые овладевают мной, когда я вижу, что мы делаем друг с другом, с землей, с надеждами на свободу и жизнь. Мне все еще «безразлично», какого пола люди, если к их числу принадлежим все мы и наши дети. Кто-то несправедливо заключен в тюрьму, так должна ли я спрашивать, мужчина это или женщина? Ребенок умирает от голода, должна ли я спрашивать, мальчик это или девочка?

Некоторые радикальные феминистки отвечают на это: «Да, должна». Если принять ту предпосылку, что корень всякого беззакония, эксплуатации и слепой агрессивности лежит в сексуальной несправедливости, то эта позиция кажется очень здравой. Я же эту предпосылку принять не могу, и я не могу исходить из нее. Заставь я себя это делать (а мое дело — писать), я бы писала плохо и неискренне. Неужели я должна жертвовать идеалами правды и красоты, чтобы доказать какой-нибудь идеологический постулат?

И на это радикальная феминистка может ответить: «Да, должна». Хотя этот ответ часто сливается с речами Цензора, продиктованными фанатизмом и деспотичным ханжеством, дело может быть не в этом: так говорят и во имя искреннего служения самому идеалу. Чтобы строить, надо разрушать старое. Поколение, которое вынуждено разрушать, испытывает только боль разрушения, почти не зная радости созидания. Мужество, не отступающее перед такой задачей и всей неблагодарностью и злословием, с нею связанными, выше любой похвалы.

Но это мужество не может быть вымученным или фальшивым. Вымученное, оно переходит в озлобленность и саморазрушение. Фальшивое, оно оборачивается бумом Феминистической Моды, сменившим бум Радикальной Моды. Одно дело пожертвовать во имя идеала своей работой и целями; и совсем другое, когда ясные мысли и искренние чувства подавляются ради идеологии. Идеология чего-то стоит лишь до тех пор, пока она способствует достижению большей ясности и искренности мысли и чувства.

В этом смысле феминистическая идеология была мне бесконечно полезна. Она заставила меня, как и всех думающих женщин моего поколения, глубже познать саму себя: отделить — часто с мучительным трудом — наши действительные мысли и взгляды от тех впитанных нами (подсознательно) готовеньких «истин» и «фактов» о натуре мужчины, натуре женщины, сексуальных ролях, женской физиологии и психологии, сексуальной ответственности и т. д. и т. п. Слишком часто мы обнаруживали, что у нас вообще нет собственного мнения, а есть перенятые у общества догмы; и потому мы должны открывать, выдумывать, творить наши собственные истины и ценности, да и самих себя.

Это преображение женской натуры — освобождение и облегчение для тех, кто ищет поддержки группы и нуждается в ней; или для тех, в ком женщину систематически оскорбляли, унижали, эксплуатировали в детские годы, в замужестве, в их работе. Другим, таким как я, кому группа равных — не опора и чье женское начало не уродовали, этот самоанализ и рождение себя самой даются нелегко. «Мне нравятся женщины; я нравлюсь сама себе: зачем мешать одно с другим?» — «Мне же безразлично, мужчины они ли женщины». — «С какой стати женщине следует писать только о женщинах?» Все вопросы законны; ни на один нет легкого ответа; но их приходится задавать, приходится отвечать — прямо сейчас, не откладывая на потом. Политическая активистка может заимствовать ответы из своей текущей идеологии, но женщина-художник должна искать эти ответы в себе самой и продолжать копать, пока не почувствует, что ближе к истине подобраться не может.