Слово для «леса» и «мира» одно

Вопрос этот стал дежурной шуткой и послужил темой карикатуры в «Нью-Йоркере», но тем не менее люди задают его искренне, и даже глядя в рот собеседнику — они вовсе не считают свой вопрос глупым. Однако, «Из Скенектади!» — это единственно возможный ответ; вся беда в том, что сам вопрос неверен, а на неверные вопросы не бывает верных ответов — тому порукой труды всех, кто пытался исследовать свойства флогистона. Иногда дело просто в неточной формулировке: на самом деле мой собеседник хочет узнать, например: «Откуда вы заимствуете научный материал для своей научной фантастики — из собственных специальных познаний или просто из книг?» (Отв.: И оттуда, и отсюда). Или: «А писатели-фантасты воруют друг у друга идеи?» (Отв.: постоянно). Или: «Прошли ли вы сами в жизни через все, что переживают ваши персонажи?» (Отв.: Боже упаси!). Но иногда задающие вопрос сами не слишком понимают, что имеют в виду; они просто сбивчиво мямлят: «Ну… это самое… я только…», тогда я начинаю подозревать, что на самом деле они хотят найти подступы к чему-то очень сложному, трудному и важному — они стараются понять, что такое воображение, как оно работает, как художник им пользуется или как оно пользуется художником. О воображении мы знаем так мало, что не способны даже задавать о нем верные вопросы, не говоря уже о том, чтобы давать верные ответы. Источники творчества остаются недостижимыми для мудрейших психологов, а художник часто — последний, кто способен сказать что-нибудь вразумительное о творческом процессе. Впрочем, и другими сказано мало путного. Пожалуй, лучше всего заниматься этим в Скенектади, с книгой Китса в руках.

Последнее время мне (в данном случае, только мне) всегда задают вопрос: «Почему вы так много пишете о мужчинах?»

Этот вопрос не может быть глупым. И неверным он не бывает, хотя порой за ним стоит предубеждение, затрудняющее прямой ответ. В моих повестях и рассказах есть женщины, иногда они — главные героини или те, чьими глазами мы видим события; и потому людям, спрашивающим: «Почему вы так много пишете о мужчинах?», я отвечаю: «Это не так», и отвечаю раздраженно, ведь такая формулировка — это искажение истины и обвинение одновременно. Я могу стерпеть известную долю обвинений, или кое-какие искажения истины, но их смесь страшней чумы.

Но все же, как бы ни был сформулирован вопрос, всякий раз он будит во мне серьезную тревогу. Отшучиваться недостойно, ответить же кратко невозможно.

«Планета изгнания» была написана в 1963–64 годах, до того, как феминизм оправился от своего тридцатилетнего паралича. Эта книга демонстрирует мою раннюю, «естественную» (то есть сложившуюся саму собой), неосмысленную, неосознанную манеру обращения с персонажами мужского и женского пола. В те времена, скажу я с чистой совестью и даже в похвалу себе, мне было просто безразлично, мужчин описывать или женщин, были бы они людьми. С какой стати женщина должна писать только о женщинах? Я была раскована, не чувствовала никаких обязательств, и потому, уверенная в себе, спокойно удовлетворялась традициями, не увлекаясь экспериментами.

В начале повествование ведется через восприятие Ролери, но потом — через Джакоба, после — через Вольда, и снова переключается на Ролери, чтобы позднее вновь сменить угол зрения; иными словами, эта книга написана с разных точек зрения. Мужчины гораздо более активны и четче выражают свои мысли. Ролери, юная и неопытная девушка, воспитанная в законах строго традиционной, основанной на мужском главенстве культуры, ни с кем не воюет, не берет на себя инициативу в отношениях с противоположным полом, не претендует на место общественного лидера — словом, не принимает на себя ни одну из тех ролей, которые в рамках ее культуры или в нашем мире середины шестидесятых носили бы на себе ярлык «мужских». Однако, и в социальном смысле, и в смысле отношений с мужчинами она — мятежница. Хотя ее поведение не агрессивно, тяга к свободе приводит Ролери к полному разрыву с нормами ее культуры: она полностью преображается, связав свою судьбу с человеком иного сознания. Она выбирает Чужого. Этот маленький индивидуальный бунт, случившись в решающий момент, кладет начало событиям, которые ведут к глобальному обновлению и преобразованию обеих культур, обоих обществ.

Джакоб — это герой, активный, четко мыслящий, то храбрый воин, то заботливый администратор; но главная пружина всего действия повести — это на самом деле Ролери, — потому что выбор делает она. С даосизмом я познакомилась раньше, чем с современным феминизмом. Там, где некоторые видят только доминирующего Героя и пассивную Хрупкую Женщину, я увидела, и все еще вижу, фундаментальную бесплодность и уязвимость агрессии, с одной стороны, и неиссякающую силу «ву вей», «деяния через недеяние», с другой.