Слово для «леса» и «мира» одно

Остальные смотрели на него с новым любопытством. Он раскрылся, и они увидели его таким, каким он был — человеком в ловушке, беспомощным. Возможно, подобно Томико, они увидели, что сама ловушка — его вызывающий и жестокий эгоизм — была сотворена ими, а не им. Они соорудили эту клетку и заперли его в ней, а он, как обезьяна за решеткой, швырял в них мусором между прутьев. Если бы при первой встрече они предложили доверие, если бы они были настолько сильны, что предложили ему любовь, каким бы он им показался?

Ни один из них не сумел подняться на такую высоту, а теперь было уже поздно. Будь Томико дано время, дано уединение, быть может, ей удалось бы создать между ними созвучие чувств, резонанс доверия, гармонию. Но времени не было: их дело не могло ждать. Для сотворения такой огромности не хватало простора, им осталось обходиться симпатией, жалостью — мелкой разменной монетой любви. Ей даже такая малость дала силы, но ему этого было далеко недостаточно. Она читала в его лишенном кожи лице яростное возмущение их любопытством — и даже ее жалостью.

— Пойдите прилягте, рана опять закровоточила, — сказала она, и он послушался.

Утром они упаковали все оборудование и все свои вещи, ангар и барак из затвердевшей пены растопили, включили обычный двигатель «Гама» и обогнули половину Мира 4470, пролетев над красными и зелеными протяжениями суши, над множеством теплых зеленых морей. Для посадки они выбрали отличное место на континенте Г — прерию, двадцать тысяч квадратных километров колышущихся под ветром злакоподобных. В радиусе ста километров от лагеря не было ни единого леса, ни единой рощи или одинокого дерева. Травоформы располагались крупными колониями строго одного вида, практически не соприкасавшимися, если не считать крохотных вездесущих сапрофитов и спороносителей. Люди нарастили холомельд на каркасы и к вечеру тридцатидвухчасовых суток уже расположились в новом лагере. Эсквана все еще спал, Порлок все еще был в оцепенении, вызванном транквилизаторами, но остальные чувствовали себя бодро. «Тут есть чем дышать!» — повторяли они.

Осден поднялся и неуверенным шагом направился к выходу. Прислонившись к косяку двери, он обводил взглядом укутанные сумерками протяжения колышущихся трав, которые не были травами. Ветер нес слабый сладкий запах пыльцы. Нигде ни звука, только тихий нескончаемый посвист ветра. Слегка наклонив забинтованную голову, эмпат стоял там неподвижно очень долгое время. Сомкнулась мгла, замерцали звезды — огоньки в окнах далекой обители Человечества. Ветер стих, все погрузилось в беззвучность. Он стоял и слушал.

В долгой ночи Хайто Томико прислушивалась. Она лежала неподвижно и слышала биение крови в своих артериях, дыхание спящих, дующий ветер, струение в темных венах, натиск снов, беспредельные шумы звезд, усиливающиеся с медлительным умиранием вселенной, поступь смерти. Она выбралась из тисков постели, бежала от крохотного уединения своего закутка. Спал только Эсквана. Порлок лежал в смирительной рубашке и тихонько бредил на родном, мало кому известном языке. Оллеру и Дженни Чон угрюмо играли в карты. Посвет Тоу лежала под токами в лечебном алькове. Аснанифойл рисовал мандалу — Третью Позицию Простых Чисел. Маннон и Харфекс сидели возле Осдена.

Они сменили повязку на голове Осдена. Прямые темно-рыжие волосы там, где ей не пришлось их сбрить, выглядели непривычно. Их припудрила седина. Она бинтовала, а руки у нее дрожали. И все еще никто ничего не сказал.

— Каким образом страх оказался и здесь? — спросила она, и в жуткой тишине ее голос прозвучал глухо и фальшиво.

— Не только деревья, но и травы…

— Но мы же в двенадцати тысячах километров от того места, где были утром — мы оставили это на той стороне планеты!

— Оно едино, — сказал Осден. — Одна огромная зеленая мысль. Сколько времени требуется мысли, чтобы перенестись из одного полушария вашего мозга в другое?

— Оно неспособно думать. Оно не думает, — вяло пробормотал Харфекс. — Это просто сложная сеть процессов. Ветки, эпифиты, корни с соединительными узлами, связывающими отдельные особи — видимо, они все приспособлены для передачи электрохимических импульсов. То есть, строго говоря, отдельных растений не существует. Даже пыльца, скорее всего, это вид связи, своего рода переносимое ветром восприятие, преодолевающее моря. Но это невообразимо! Чтобы вся биосфера планеты представляла собой связанную воедино сеть — воспринимающую, внеразумную, бессмертную, самозамкнутую…

— Самозамкнутую… — повторил Осден. — Вот именно! Отсюда и страх. Неважно, что мы способны двигаться сами, что мы можем причинять вред. Важно, что мы — другие. Здесь никогда не было других.

— Вы правы, — почти прошептал Маннон. — Рядом с ним нет никого. Ни друзей, ни врагов. Все отношения замкнуты на самом себе. Вовеки одинокое единство.

— Но какую роль, в таком случае, осознание себя играет для выживания вида?

— Возможно, никакой, — ответил Осден. — Зачем вам телеология, Харфекс? Или вы не хейнит? Разве мера сложности это не мера вечной радости?