Слово Лешему

Мы выпили с Иваном Николаевичем. Тотчас явилась Дарья, грозная, как богиня Немезида, страшным голосом захрыпела: «А ну давай домой! Суп на столе, а он рассевши». Мужик засобирался, засуетился, проворчал: «Шагу не даст ступить, караулит». Дарья своего мужика оберегает от дурноты, сохраняет в его мужицкой сути хозяина-работника. Ее всевластие над хозяином в иные моменты — от права хранительницы очага: мужик ослабнет — и очаг погаснет. Таково условие самоспасения крестьянского рода, не изменившееся в веках. Иван Николаевич знает его, когда нужно — покоряется своей богине-береговине. Зато и дом Ягодкиных крепко стоит. Правда, что было у меня, мы уж выпили. Иван Николаевич умеет упредить свою хозяйку, она ему самую малость попустительствует, на этом держится супружеский альянс.

Вздремнул, продрал глаза: батюшки! Под окном Соболь на красной «Ниве». Привез мне «Легкий полевой обед» — так называлась моя повесть о том, как поссорились Антон Григорьевич с Ильей Яковлевичем, председатели колхозов в предгорном Алтае. Михаил Михайлович Соболь — директор совхоза на Вепсской возвышенности — прочел и запомнил, меня как автора принял в свой общекультурный набор. И так я был рад Соболю, приобнял его молодые плечи: «Ах, Миша, ты мой благодетель». Соболь сказал, что вообще все плохо, но урожай хороший. Механизаторы стараются на заготовке и вывозке кормов. В июне он им заплатил по 100 000 (так сказал Соболь, у механизаторов я не спрашивал). На бензоколонке, в других местах, где можно что-либо уворовать совхозное, установили круглосуточное дежурство ИТР, на добровольных началах. Сам Соболь день на работе, вечерами с семьей на покосе... Деревня живет своей жизнью — для себя, не помышляя о городе. Вырубаются тракты связи деревни с городом: бывало, каждый вечер показывали кино, теперь кина нет, одна дискотека.

«Мужики страшно пьют, — сказал Соболь, — как на собственных поминках. Раньше поддавали, но такого не было».

Ночью болела язва: мне-то при язве алкоголь — сущий яд, забылся со сновидениями средней тяжести. Утром проснулся — хорошо! коровы звякают колокольцами, в огородах белым-бело от картофельного цвета (кроме моего огорода).

В том месте, где цвели купальницы, пушатся белые султаны таволги — в Сибири ее зовут белоголовником.

Испытаю, что мне суждено. Перемелется, станет мукою. Утешения, знать, не дано, и на всех не набраться покою.

Парно, душно. Днем ходил в Пашозеро, то есть ехал на «Беларуси», слева от тракториста на железном ящике. Парень вез телегу сена себе на подворье. Сказал: «Ему уже десять лет (трактору). Нового купить не на что». Парень трактористом в совхозе, купить не на что совхозу. У сельсовета пятеро уже пьяных смурных мужиков соображали на бутылку спирту «Рояля».

Председатель совета, она же глава администрации, очень даже симпатичная и почему-то незамужняя Мария Васильевна сказала: «Забот прибавилось. Скота стали держать больше, у всех огороды, земли не хватает. Земля, покосы — это теперь все на нас. И у меня своя скотина: двух поросят взяла, курицы». В глазах у пригожей Маши в одно время любопытство ко мне — посетителю, нерядовому человеку — и опытность, сознание своей административной роли. Во время оно, то есть в другой стране, при другом флаге на сельсовете, я видел Машу — она и тогда была председателем — некой звездой кинобоевика, пусть советского: в джинсах, водолазке, за рулем самого маленького советского джипа, с лихостью в копне волос, в глазах, в руках на баранке. В джипе мы с Соболем, на пять лет моложе, чем нынче, куда едем, не скажу... Хотя чего скрывать? Ехали мы на берег Пашозера, на пикничок — тогда был праздник вепсов в Пашозере... Да мало ли что бывало, нынче возобладала понурость. Правда, и Соболь, и Маша по-прежнему в седлах, то есть у рулей, это я у разбитого корыта — в прошлом советский писатель, нынче незадачливый картофелевод.

А по ночам, а по ночам услышишь отзвуки начал. К былому духом прикоснешься и беспробудно ужаснешься. Однако вздрогнешь и проснешься. О как прекрасна повседневность, когда часов изжитых бренность преображается в глагол! Как пес сторожкий, дремлет пол... И колгота приготовленья овсяной каши и блинов, и забыванье гадких снов... О как прекрасно умыванье в со сна бормочущей реке! Слепня услада убиванья на белой собственной руке — и всадник скачет вдалеке: Иван Николаевич Ягодкин удаляется на покос.