Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности

Я практически 30 лет после того, как он ушел из моей жизни, просто не произносила слово «папа». Для меня это была психологическая травма. Потом мне говорили психологи, что я искала этого мужчину в мужьях, – призналась актриса [225].

Беда в том, что последствия столь больших коллективных травм нельзя не то чтобы измерить, а даже сколько-нибудь охватить в сознании… Подобная коллективная травма прорабатывается, врачуется с двух сторон. Во-первых, посредством общественного диалога – через публикации, обсуждение в СМИ, чтение (а также и написание) романов, совместные мемориальные ритуалы. Во-вторых, частным образом, индивидуально – через узнавание своей семейной истории, а значит, прощение и лучшее понимание своих родственников и предков [226].

В 1945 году, когда у него родился третий ребенок, мой папа, дедушка решил, что ребенок в голодное время не по карману, и папу чуть не отдали в детский дом. Вот она – эта цепочка. Для него это была норма. Он не то чтобы жестоко рассуждал. Он считал, что мог разделить ответственность за ребенка с государством. На мой взгляд, это коллективная травма. Это же передается дальше, по поколениям [227].

Если же речь о военных травмах или жертвах насилия, то отмечается снижение способности выстраивать долгосрочные отношения, в том числе и с брендами. Снижается приверженность и лояльность, возрастает тенденция покупать вещи, ориентируясь на их цену, а не лейбл [228].

Таким образом, многое – от отношений с памятью и семейных убеждений до отношений с брендами – маркируется в публичном дискурсе как травма, которая так или иначе связана с опытом насилия.

Политическое насилие – значимая составляющая этого опыта. Часто представленное в соцсетях и медиа насилие погружает человека в травму свидетеля, который наблюдает все ужасы происходящего и не может оторваться от экрана смартфона, телевизора или компьютера. Беспомощность при столкновении с этим насилием провоцирует личную беспомощность и часто приводит человека в кабинет психолога с самыми разными запросами. Привычное социальное пространство начинает ощущаться как какое-то «не такое»: разорванное, разъединяющее, отсекающее, поляризующее, погружающее на дно, замораживающее, леденящее, обездвиживающее, безжизненное, опасное, бессловесное или фальшивое и так далее. Различные определения психологической травмы подчеркивают именно эти качества памяти или психики в особом состоянии: разрыв, онемение, эпизодичность и тому подобное.

Трудный эмоциональный опыт, который мы переживаем непосредственно в настоящее время, – например, опыт столкновения с политическим насилием – не артикулируется как травма, этот опыт вообще нелегко отрефлексировать, «одомашнить» [229] в словах. «Травмой» мы называем что-либо всегда ретроспективно, а на ее онтологию в настоящем могут указывать в речи слова и выражения, которые маркируют невыразимое на данный момент. Они указывают на содержание опыта, который может стать травматическим, если он не превратится в связную историю. То, что названо травмой, по сути ею уже не является – это уже история, которая осмыслена как история разрыва жизни на до и после какого-то события.