Если что-то меня и спасает, так только моя всегдашняя лень. Мне не хватает силы воли, чтобы взяться за дело. Любое дело. Летаргия, однако, не может служить уважительной причиной для того, чтобы не покончить с собой. Продолжать свое существование лишь потому, что тебе слишком лень его завершить, – в этом нет ни романтики, ни благородства. Кажется, я оказалась в безвыходном положении: у меня нет ни сил, ни желания жить, но нет и необходимых ресурсов, чтобы покончить с жизнью. Даже в такой беспросветной апатии меня смешит эта ирония судьбы. Жизнь продолжается по умолчанию. Без насильственного вмешательства извне жизнь продолжается, как если бы она была неким объектом, существующим независимо от своего хранителя. Чтобы прервать жизнь, нужна немалая сила воли. Самоубийство (будем называть вещи своими именами) требует определенной решимости. Оно требует тщательного планирования. У меня нет этих качеств. Самоубийство – не для слабаков, а я всегда была слабой. Вот еще одно отличие между мной и Вероникой. Вероника была способна выбрать курс действий и следовать ему до конца. Жалко, что я не такая.
В понедельник или, может, во вторник я заставила себя встать с постели. Мне потребовалось столько усилий, чтобы просто умыться и одеться, что я искренне поразилась, как же я раньше совершала все эти подвиги даже не задумываясь. Гораздо проще дождаться, когда вода стечет из ванны и сама испарится с кожи, чем взять полотенце и заставить себя вытираться. Я сидела перед зеркалом, пуховка для пудры в моей руке была тяжелой, как камень.
Папа обрадовался, когда я вышла к завтраку.
– Как хорошо! Тебе уже лучше! – воскликнул он.
– Да, папа. Гораздо лучше.
Папа заметил, что мистер Браунли будет рад моему возвращению на работу. Они с миссис Ллевелин за меня беспокоились.
Я улыбнулась бледной улыбкой, которая, я уверена, его не обманула. Я знаю, что папа и сам пребывает в печали. Он старается этого не показывать, но я замечаю, как он временами мрачнеет лицом, каким усталым и грустным иной раз становится его взгляд. Я намазала тост маслом и джемом и потихонечку убрала его в сумку, когда папа отвлекся на утреннюю газету.
Разумеется, я вовсе не собиралась идти на работу. Но для видимости побрела в сторону автобусной остановки на Элджин-авеню. Уже на подступах к остановке все мои силы иссякли. Я завернула в «Лион» и села за столик, ближайший ко входу. Когда подошла официантка, я вздрогнула, словно меня разбудили от глубокого сна. Это была худенькая девчонка не старше восемнадцати лет, с каштановыми волосами, заколотыми невидимками, чтобы не лезли в глаза. Она говорила с ирландским акцентом. Интересно, подумалось мне, как далеко простираются ее амбиции. Точно ли обслуживание столиков в «Лионе» – это предел ее мечтаний, или, подобно тем провинциальным девицам, что осаждают агентство мистера Браунли, она согласилась бы покрасоваться перед скучающими мужчинами в клубах Сохо? Она была вполне симпатичной, но недостаточно фигуристой. Скорее всего, она найдет себе великодушного парня, которого не отпугнет ее плоская грудь, выйдет за него замуж и променяет свои честолюбивые устремления на пожизненную домашнюю рутину. Она спросила, что я буду заказывать, и я так долго не отвечала, что у нее на лице появилось встревоженное выражение. Она широко распахнула глаза и чуть вытянула вперед шею. Может быть, она решила, что я иностранка и не говорю по-английски. Вспомнив, что надо делать в подобных случаях, я слегка тряхнула головой, словно разгоняя мечтательность, и заказала чайник чая. Только теперь я заметила, что сижу у окна, выставляя себя на всеобщее обозрение. Можно было не опасаться, что мимо пройдет папа (он сейчас редко выходит из дома), но миссис Ллевелин могла бы заметить меня по пути в магазин, и тогда моя хитрость была бы раскрыта. Но теперь уже поздно перебираться за столик в глубине зала. Официантка наверняка удивится, что я пересела, и мне придется выдумывать какое-то объяснение. А если я ничего не скажу, она посчитает меня высокомерной «принцессой», которая полагает необязательным удостоить скромную официантку вежливым объяснением.