Случай из практикума

Доктор Петр Андреевич Чечевицын трясся на колымаге и недоумевал, почему богатый заводчик Нагель послал за ним такой потрепанный экипаж. (Не слишком ли трафаретное начало? — поморщился Дорик.) Скряга, наверное. И ехать было ни к чему. Какой-нибудь истерический припадок у взбалмошной, капризной, привыкшей к угождению дочки. Он знал, что от этой дочки отказались все местные рязанские врачи (а может, это им было отказано?). И вот выписали его из Москвы, пообещав большие деньги и удобства размещения «на свежем воздухе». «Свежий воздух», конечно, манил, но дело не в нем. Просто совестно было не ехать, когда так звали, так упрашивали. А колымагу на станцию прислали препакостную, лошадей старых, кучера хамоватого. Впрочем, Петр Андреевич удобств стыдился и не очень-то пока в них нуждался (был не стар), а все эти мысли приходили в голову по контрасту с известным ему богатством заводчика Нагеля — владельца нескольких кирпичных заводов и его «безумной», как он сам выражался в письмах и телеграммах, любовью к дочери. Эти-то бесконечные письма и телеграммы доконали доктора, который решился съездить и посмотреть, отчего «умирает» единственное чадо российского миллионщика. Заводской двор, где невдалеке расположился нагелевский дом, мрачный и напоминающий средневековую крепость, — был скучен и непригляден. Какие-то ржавые трубы, горой сваленный битый кирпич, почва вся в рытвинах и колдобинах, и это постоянное, унылое гуденье. (Дорик вспомнил монотонное гуденье кирпичного завода вблизи дачи, которую родители снимали в его детстве и как из-за этого гуденья нервный Дориков отец не мог днем спать.) И лишь вдалеке за чугунными воротами что-то зеленело — не то роща, не то парк. В доме полно прислуги, горничных, каких-то старух, все куда-то несутся, суетятся, кричат во весь голос. Мать, простая женщина, в цветной шали на плечах, охает и плачет, отец, еще не старый, благообразный господин, из шведов или норвежцев, пребывает в полном отчаяньи. А дочка безучастно лежит в своей комнате на узенькой кроватке, вся в кружевах, с бескровным лицом, в зашторенной сумрачной комнате, и бессмысленно смотрит в потолок… («Знаем, проходили», — заметил Дорик.)

— Вас Ниной зовут?

— Ниной.

Не повернула головы, не приподнялась с постели, как тяжелобольная.

— Будете пульс щупать? Но я не хочу.

— Кто вам сказал? Не буду! И даже язык не посмотрю. Мне кажется, здесь мало воздуха.

— Для чего?

— Для жизни.

— А если я не хочу жить?

— Видите, вы уже дважды успели сказать, чего вы не хотите. А я не успел высказать ни одного своего желания. Встать сможете?

— Зачем?

— Мне очень не понравилось местечко, куда меня завезли по вашей милости. И народу тут много, и местность противноватая. Гудит что-то. Мне сказали, что поселят в саду, во флигеле. Я хочу… видите, это первое мое желание, чтобы вы меня туда проводили.

— А, поняла. Это вы меня так лечите.

— Послушайте, Нина. Я ведь и сам тут могу спятить. У меня здесь ни знакомых, ни друзей. А просят пробыть несколько дней. Или вы мне будете помогать, или я сразу уезжаю. У меня нервы, знаете, не железные!

— Нет, не уезжайте! Мне так тоскливо! У меня тут тоже ни знакомых, ни друзей. Одна тоска. Я… я попробую встать.

Встает. Худая, тоненькая, в чем-то кружевном, полупрозрачном. (Дорик отмечает пробившийся в щель между шторами лучик света, скользящий по бледной щеке, по кружеву пеньюара.)

— Простите, — доктор откашливается. — Так вы не можете меня сопровождать.

— Почему? Простужусь и умру, да?

— Нет, это какая-то одежда, пусть и восхитительная, но не для прогулок. Для ночи любви, — да.

— Как вы сказали? Для ночи любви? А вы знаете, что это такое?

Доктор опять откашливается и говорит с улыбкой:

— Пока отложим этот разговор. Я выйду. Да, к сведению, ждать я не люблю — даю вам десять минут…

— Но как же я, как же… без горничной?

— Уж как-нибудь.

Он вышел за дверь и постоял минут семь, не больше, в узком коридорчике, рассеянно прислушиваясь к тому, что за дверью. В узкое, пропыленное окошко коридорчика был виден загроможденный рухлядью заводской двор. Белобрысая девчонка гонялась за петухом. И откуда здесь петух? (Действительно, откуда? В голову Дорику все лезли какие-то дачные детские воспоминания.) Нетерпеливо толкнулся в дверь, даже забыв постучаться. Она чуть вскрикнула и залилась краской, что было видно даже в сумраке зашторенной спальни. Он подумал, что действует правильно, — нужно пробудить в ней забытые уже чувства: стыд, любопытство, интерес к мужчине.

— Вы рано… тут пуговицы сзади. Без горничной не могу.

— Давайте. Я же доктор.

Но, помогая застегнуть пуговицы, все же отметил светлый пушок вдоль спины, низко спускающуюся по шее косицу волос под мальчишеской стрижкой, сладко-пряный запах духов, не совсем даже девический, скорее женский. Кофточка была светлых тонов, а юбка длинной, темной и узкой. Похожа на гимназистку, но какую-то «слинявшую», словно на слабо проявленной фотографии.

— Не нравлюсь, да?

— Да я вас и не рассмотрел еще. Тут так темно. А почему нет зеркала?

— Зеркала?

С таким удивлением, будто и не женщина вовсе, не молодая девушка.