Случайные жизни

Институт Сербского был создан в 1899 году, изначально как медицинское учреждение тюремного типа, и сперва назывался Центральный полицейский приемный покой для душевнобольных. В 1921-м новое большевистское правительство преобразовало его в Пречистенскую психиатрическую лечебницу для заключенных.

Начиная с 60-х годов институт превратился в орудие для отправки диссидентов и других неугодных на принудительное психиатрическое лечение. Те, кто желают узнать подробнее об использовании психиатрии как инструмента политических репрессий в СССР, обязаны прочесть замечательную книгу Александра Подрабинека “Карательная медицина”; он заплатил за нее годами заключения и ссылки.

Проблема с признанием психически больным состояла в том, что психиатрия не имеет сроков: прогресс в лечении определяют врачи, а стало быть, и время пребывания “больного” в специальной психиатрической лечебнице, где пациентов пичкают разными психотропными препаратами, “кладут на вязки” – привязывают к кровати – и используют прочие прогрессивные терапевтические методы. Суд дает тебе срок, и ты его сидишь, а потом выходишь (если, конечно, в заключении не навешивают новый, как было с Александром Подрабинеком и его братом Кириллом). А в психушке тебя могут держать, пока “они” не решат, что ты выздоровел. Хоть всю жизнь.

Я к тому времени уже прочел книгу Александра Подрабинека и ничего хорошего от пребывания в Сербского не ждал.

Меня доставили автозаком в “стакане” – крошечном металлическом отделении внутри машины для перевозки заключенных, куда сажают арестантов, которых необходимо при перевозке отделить от других, хоть я и был в автозаке один. Позже, когда меня возили на суд и при этапировании, меня тоже транспортировали в “стакане”, вероятно, таким образом ограждая уголовников от моего тлетворного влияния.

“Стакан” – не самый комфортабельный вид транспортировки: узкое пространство с низким потолком и металлической скамейкой, на которой даже человек моего не очень высокого – метр семьдесят – роста сидит согнувшись. Зимой там холодно, часами сидеть скрюченному на мерзлом железе – не очень приятное (и здоровое) занятие, а летом в “стакане” душно, и я слышал, что некоторые зэка падали в обморок от духоты. Сам я, впрочем, без особых приключений, но отморозив разные места, доехал тихим декабрьским днем до Института Сербского, где конвой сдал меня местным “вертухаям” и где меня ждал новый сюжетный этап тюремной жизни.

После небольшого совещания “принявшие” меня контролеры пришли к коллегиальному решению не надевать на меня наручники и повели мыться.

Вместо обычной тюремной бани мне открылась странная картина: огромный облицованный кафельной плиткой зал, в котором стояли ванны. Было в этом что-то босховское или дюреровское – чистилище для грешников. Я к тому времени настолько отвык от ванн, что не сразу понял, зачем меня сюда привели. Судя по всему, меня не зря отправили на экспертизу: если я и не страдал психическим расстройством, то признаки некоторого слабоумия все же наблюдались. К счастью, мне удавалось это успешно скрывать.

Старушки-нянечки с безучастными лицами посадили меня в ванну под заботливым присмотром конвоя и усердно натерли мыльной мочалкой. Все мои заверения, что я могу намылиться сам, были то ли не услышаны, то ли отвергнуты; с меня смыли пену, приказали вылезти из ванны и промокнули вафельным полотенцем. Все это время старушки не замолкая говорили о свои планах по покупке продовольствия в близлежащих магазинах, обсуждая, что, где и в какую цену дают.

Мне выдали темно-синюю пижаму и повели по пустым коридорам, разрешив взять с собой только зубную щетку. Конвой с ненужными предосторожностями доставил и сдал меня в печально известное советским диссидентам четвертое отделение: в нем содержали отправленных на экспертизу подследственных КГБ.

Насколько я помню, там были две палаты с общим коридором.

В моей палате стояло десять коек и сидел конвойный: мы находились под круглосуточным присмотром, и в обязанности контролера входило вести записи о нашем поведении и наших разговорах, что он и делал – когда не ленился. В беседы с нами дежурившие в палате контролеры вступали редко – по необходимости, но были вежливы и старательно делали вид, что их вообще нет. Мы, впрочем, об их присутствии помнили и вели себя осторожно.

Тут я и испугался.