Случайные жизни

– КМС (то есть кандидат в мастера спорта. – прим. авт.)

– В полусреднем?

– Не, я – полутяж, – дружески сообщил Толгат, словно только что не избивал Пилипенко. – В тюрьме сильно вес потерял.

– Какое общество? – задал не понятный никому вопрос Пилипенко.

– “Динамо-Татарстан”.

И все в таком духе.

Толгат ответил на все вопросы Пилипенко о своих спортивных достижениях, затем Леша вздохнул и деловито сообщил:

– Места мало, я ноги не мог использовать. Мне для хорошего удара ногой разворот нужен. А одними руками я с тобой не тяну: ты на технике проходишь.

Толгат кивнул, соглашаясь, и неожиданно произнес короткую речь, удивившую нас взрослой мудростью:

– Мы в эту камеру не сами пришли: нас сюда другие посадили. Теперь вместе сидеть. Не любишь евреев – твое дело. Оскорблять нельзя: вместе сидим, вместе кушаем. Или “ломись” с “хаты” в другую. Где евреев нет.

– Так они здесь в Лефортове везде, блядь, в каждой “хате”, – простодушно поделился Пилипенко. И был прав.

– Тогда сиди и не оскорбляй никого, – включился полковник КГБ Конопацкий и наставительно добавил: – Ты ж в советской школе учился.

Не знаю, что он хотел этим сказать.

– Но анекдоты про евреев хоть можно? – попросил Пилипенко.

Толгат обернулся ко мне, словно я был должен дать разрешение. Я кивнул.

– Анекдоты можно, – сообщил решение “хаты” Толгат. И добавил от себя: – Про женщин плохо не говори больше.

После этого инцидента мы сидели мирно, Пилипенко старался меня не замечать, но не мстил, возможно, ожидая, когда Толгата “выдернут” в другую камеру. Но первым – недели через три – перевели его самого.

Глоцер-2

Ранним утром весной 1983 года дверь камеры 22–23 открылась, и, неся перед собой матрас с завернутыми вещами, в камеру вошел не кто иной, как Юра Глоцер.

Мы обрадовались друг другу. Глоцер разложил матрас на свободную “шконку” и, окруженный вниманием других зэка, знавших о его деле от прежних сокамерников, принялся за рассказ о тех, с кем ему выпало провести время в двух “хатах”, которые он сменил после камеры 117. Вместе с новыми именами и интересными делами Юра принес в камеру весеннее томление, которое вскоре трансформировалось в его очередное чистосердечное признание следствию.

Весна охватила Москву, проникнув в Лефортово потеплевшим воздухом, солнечным светом и незимними запахами. В камере стало шумнее, и чаще обычного зэка вели разговоры о женщинах: даже чаще, чем про еду. Глоцер затомился и, вздохнув, написал чистосердечное признание об утаенной им от следствия иконе XIII века в золотом окладе, закопанной в потаенное место в парке подмосковной усадьбы Абрамцево.

После трех неудачных попыток начертания карт парка с помеченным крестиком местом захоронения ценного артефакта полковник Эдуард Анатольевич Харитонов принял решение о вывозе Глоцера на “выдачу”.

Весенним утром, когда “первые лучи солнца, согревшие родную землю, осушили перламутровые капли росы”, и при наличии всех прочих литературно-метеорологических штампов следственно-оперативная группа из двух машин отъехала от Лефортовской тюрьмы в направлении бывшей усадьбы славянофила Аксакова. В одной из машин сидел молодой ювелир (и член горкома графиков) Юрий Александрович Глоцер, с любопытством разглядывая волю, которую он не “видал” если не век, то уже больше года. Воля спешила в метро и на автобусы, и весна укоротила юбки женщин, открыв им ноги – как обещание бóльшего. Глоцер вдыхал воздух родины и хотел на свободу – с чистой совестью. Оттого и ехал выдавать украденное у государства народное достояние.

Глоцер долго бродил по парку, окруженный неласковыми оперативниками, которые курили, оскверняя звонкий весенний воздух. Оперативники промочили ноги и зябли, Юра же собирал подснежники и старательно искал запрятанную ценную икону дорублевской школы – “чистый Новгород, Эдуард Анатольевич, из Юрьевского монастыря, я-то цену ей знаю”, останавливаясь то у одного дерева, то у другого. Оперативники с лопатами замирали, ожидая команды копать, Юра морщился – то ли это место? – затем отрицательно качал головой и шел дальше. За ним, озабоченно оглядываясь, шли оперативники, неся на накачанных плечах шанцевый инструмент.

Погуляв по лесу часа два, Глоцер наконец вздохнул, обаятельно улыбнулся и развел руками:

– Не помню. Не могу найти.

Оперá все поняли, без долгих разговоров надели на Юру “браслеты” и, матерясь, повели его к ждущим их черным “Волгам”. На глоцеровское примирительное предложение зайти в кафе усадьбы-музея – “Согреемся, попьем чаю, может, и вспомню” – оперативники не ответили, только затянули наручники потуже.

Подснежники в камеру не разрешили. Но еще долго Глоцер рассказывал нам, как они пахли – талым снегом и весенней землей.

Так пахнет воля.

Операция “Полотенце”

Мое время в “большой хате” 22–23 закончилось в пятницу. Не помню число и даже месяц – июнь? – но точно знаю, что в пятницу. Почему знаю? В этот день была баня.