Случайные жизни

Глоцер аккуратно под бдительным оком конвоира поднял каждую выданную вещь в отдельности, пересчитал и извинился: простыни были на месте. Он уложил стопку постельного белья на лавку – подальше от кучки личных вещей. Конвоир кивнул, продолжая прислушиваться к спору наших товарищей с его коллегой: Султан Раджабович клялся своей матерью Дастагул Баходуровной и горным хребтом Памир, что лично ему недодали простыни, и приглашал конвоира зайти в боксик и посчитать самому. Как же, зайдет тот в боксик к трем голым зэка.

– Простыни все, – миролюбиво сообщил Глоцер нашему конвоиру, – теперь еще одно полотенце – и в расчете.

– Я ж вам два уже выдал! – удивился отвлекшийся конвоир.

– Какие два?! – заорали мы. – Только что при тебе считали: простыни на месте, а полотенце одно!

И как доказательство я поднял полотенце над головой. Шебанов и Раджабов, услышав наши голоса, начали стучать в дверь своего боксика и громко требовать ДПНСИ, поскольку нарушались их простынные права советских граждан, а они этого не одобряли. Наш конвоир заспешил и выдал нам еще одно полотенце.

– Теперь все, – громко сказал Глоцер, – спасибо, начальник.

И – вот ведь совпадение! – в это время послышался урезонивающий сокамерников командный голос полковника Конопацкого:

– Так вот простыня эта, она под другими была, слиплась, мы и не заметили.

Шебанов и Раджабов удостоверились в наличии положенного им постельного белья и извинились перед конвоем. Операция “Полотенце” – с отводом внимания, диверсионными тактиками и изрядным актерским мастерством участников – была успешно завершена. Выполнив задание партии и правительства, мы гордо пошли в баню, а помывшись и постиравшись, отправились “домой”, неся в мокром белье украденное государственное вафельное имущество.

Придя в камеру, я запрятал не полагавшееся нам полотенце под свой матрас, и мы приступили к главному: обсуждению, что с ним делать. Об этом во время подготовки к операции лучшие умы Лефортовской тюрьмы не подумали.

Полотенце-то было нам, понятное дело, не нужно. Но украсть у “хозяина” – большая для зэка радость. Настроение в камере царило приподнятое, планы по использованию полотенца, ожидавшего своей участи у меня под матрасом, становились все грандиознее, уходя все дальше в наше неопределенное будущее. Это пиршество умов было прервано заглядыванием “вертухая” в “глазок”, после чего дверь камеры распахнулась, и в нее ворвались четыре контролера под руководством корпусного – начальника смены караула.

“Шмон”. Обычный “шмон”. О нем мы не подумали.

“Шмоны” – обыски в камерах – могли проводить в любой день, но обычно по вечерам. Часто “шмонали” после бани по пятницам, но не обязательно. А вот не повезло.

Нас согнали в один угол, и ретивые контролеры принялись перетряхивать наши личные вещи и постели. Один из них – недавно поступивший на службу в Лефортово длинный парень с певучим украинским говором – внимательно листал мои записи, которые я вел по следствию, просматривал каждую страницу библиотечных книг, а потом поднял матрас и занялся обыском постели. Он уже почти закончил, когда лицо его сморщилось в осмыслении увиденного. Парень подумал, оглядел камеру и, шевеля губами, пересчитал нас еще раз.

Затем он торжествующе поднял найденное у меня под матрасом мокрое полотенце и обратился к ДПНСИ:

– Товарыш карпусной, глады́те: их пять, а полотэнцев – шесть!

В камере зазвенела тишина.

И в этой тишине прозвучал радостно-удивленный голос ювелира (и члена горкома графиков) Юрия Александровича Глоцера:

– Скажите, пожалуйста, он еще и математик!

Камера грохнула хохотом. Султан Раджабович держался за бока и показывал пальцем на нашедшего полотенце контролера, булькая персидскими словами, Конопацкий смеялся высоким ровным смехом старшего командного состава, Шебанов сел на пол и трясся от смеха, а я хохотал и не мог остановиться. Все напряжение тюремного бытья, тревоги о будущем и сожаления о порушенных жизнях вылились в наш смех, уносясь под облупленный потолок камеры. Даже конвоиры не удержались и смеялись с нами.

Не смеялись два человека: нашедший полотенце бдительный контролер и корпусной Василий Иванович.

Подождав, корпусной – старый служака лет шестидесяти, хорошо помнивший прежние времена, – прокашлялся и сказал:

– Посмеялись? Вот и хорошо. Легче в карцере будет. Радзинский – с вещами на выход.

– Какой карцер? – запротестовал я. – За что, гражданин начальник? Я ничего не сделал. Это полотенце старое, я забыл сдать – и оно в мокрых вещах оказалось, – вдохновенно врал я.

– “Базар” закончил, – отрезал Василий Иванович. – Быстро собрался и на выход. Не тяни.

Он вышел из камеры, оставив контролеров закончить “шмон”.