Случайные жизни

“Замкума” опешил: он не ожидал такой атаки. Он, должно быть, собирался просто немного покуражиться над московским гостем, а может, и искренне хотелось человеку поделиться своим отношением к врагам советской власти. Мог бы я и потерпеть, перетерпеть, но, видать, не мог: весь этапный стресс, все напряжение – и физическое, и моральное – вырвались наружу и обрушились на бедного советского патриота Петрова-Иванова-Сидорова.

– Ты, Радзинский, не в Лефортове у себя, мы здесь и не таких… – начал было “замкума” Свердловской пересылки.

Я его прервал:

– Не хуя пугать меня, начальник: я свое отбоялся. Я страх свой давно в “парашу” высрал.

Такой матерой уголовщины Петров-Иванов-Сидоров от меня явно не ждал.

А я распалялся все больше, пытаясь довести себя до состояния психической истерики, как делают зэка, когда хотят напугать других, и как я много раз до того наблюдал:

– Вы меня здесь “прессовать” будете, я же, блядь, “вскроюсь”! И тогда Комитет начнет расследование, как вы меня до суицида довели! Они же всех вас здесь пересажают, беспредел ваш ментовской закроют к ебеням! – орал я на всю тюрьму.

“Вскрыться” означает вспороть вены – попытку суицида. Если подобный инцидент происходил, то администрацию исправительного учреждения – особенно “режимников” – начальство обычно наказывало, хотя и не сильно. Но это когда дело шло о никому не нужных уголовниках, а политический, да еще из Москвы – разговор другой.

Замначрежима, не отдав никаких указаний меня усмирить прибежавшим на крик контролерам, как-то грустно – почти разочарованно – сказал:

– Под психического “катишь”, Радзинский? Ну так мы тебя здесь быстро вылечим, – и вышел.

Я остался один и, для порядка поорав еще минуты две, сел на рюкзак – отдохнуть. Орал я в основном “на технике”: я все-таки был мальчик из театральной семьи.

Надо сказать, что после ора и крика мои усталость и слабость прошли, и чувствовал я себя как-то необыкновенно хорошо и легко, был полон энергии.

Минут через двадцать дверь снова открыли, и меня повели в баню. Было тяжело тащить оба рюкзака, и я попросил сдать один на склад, но конвоиры отказались, поскольку приказа отвести меня на склад у них не было.

– В рот оно ебись, – поделился я с ними своими мыслями по этому поводу, – какой приказ вам нужен? Я имею право на пересылке вещи на склад сдать.

Контролеры отнеслись к моим правам без понимания и отправили мыться в пустую огромную баню Свердловской пересылки с десятками торчащих из стен труб, из которых лилась то слишком горячая, то ледяная вода. Тогда я не сообразил, что это называется “контрастный душ” и, должно быть, делается заботливой тюремной администрацией для оздоровления заключенных. А мог бы.

Зато удалось попить, запрокинув голову и хватая воду губами.

После мытья я получил “матрасовку” – полосатый мешок с комками ваты, изображавший матрас, – и жидкое дырявое одеяло.

Меня повели по бесконечным коридорам тюрьмы; мы спускались все ниже и ниже, а когда спускаться стало некуда, оказались в каком-то недобро выглядевшем туннеле. В конце туннеля находился пост охраны, и конвой сдал меня и мой этапный конверт дежурившей по корпусу смене.

Меня повели вдоль коридора с железными дверями камер по обеим сторонам, пока мы не остановились у одной с номером 20.

Конвоир открыл дверь, и я оказался на пороге камеры, равной которой не видел ни до, ни после.

32-й пост

В Лефортове – и других тюрьмах, что мне позже пришлось посетить, – камера закрывалась на толстую металлическую дверь. В моем новом жилище, кроме подобной двери, была еще одна – решетка с “кормушкой”. Контролер отпер решетку и приказал мне зайти. Я зашел.

В Лефортове – и в других тюрьмах, что мне позже пришлось посетить, – заключенные спали на “шконках”: койках с железными прутьями или полыми трубками вместо сетки. В этой камере были настоящие нары: широкое ложе из струганых досок – от стены до стены. Такого я никогда не видел, и – нужно признаться – восхитился подобной аутентичности: теперь-то я точно смогу говорить, что “спал на нарах”! Вот какой я был восторженный дурак.

В Лефортове – и в других тюрьмах, что мне позже пришлось посетить, – “параша” была или обычным унитазом, или туалетом типа вокзального, где приходится приседать на корточки по большой нужде. Здесь же – в этом дивном загадочном месте – в углу между дверью и нарами зияла дыра широкого цементного слива для воды, над которой из стены торчал отрезок трубы. Эта же труба, как я выяснил позже, служила и краном для умывания – прямо над “парашей”. Умно и экономно в отношении расхода воды. Администрация Свердловской пересылки явно заботилась об окружающей среде. По крайней мере о среде, окружавшей заключенных.