Случайные жизни

Свердловская пересылка – Свердловка – считалась в то время худшей пересылкой в России, а может, и во всем Советском Союзе. Рассказов о ней по тюрьмам и зонам ходило много, и если им верить – было чего бояться. Но бояться неизвестного – занятие бесплодное, хоть и увлекательное, да я и не очень верил зэковским “базарам”, полагая, что в них много неправды: зэка любят пугать друг друга всякими ужасами, словно реальных ужасов им не хватает. Думаю, это творческое создание еще более ужасной реальности помогает им перенести “реальную реальность”: вроде все не так уж и плохо. То есть нас здесь, конечно, бьют и плохо кормят, а вот есть одна зона, где “хозяин” так над зэка измывается, что наша жизнь по сравнению – сплошной мармелад.

Оттого я и пришел в Свердловку с оптимистичным настроем, присущим мне любопытством и желанием самому узнать, как оно там на самом деле. Мои легкомыслие и удивительная отстраненность от происходящего вообще позволяли мне относительно легко переносить тяготы тюремной жизни: я ведь был в творческой командировке, собирая материал. А жизнь вокруг шла сама по себе, словно я смотрел кино, в котором по прихоти режиссера играл одну из ролей. Сейчас это бы назвали “интерактивный перформанс”, но тогда я не знал, что такое бывает, как, впрочем, и сейчас не очень понимаю, что это и, главное, зачем.

Монстр Ризванов простоял в углу, глядя в стенку, весь оставшийся путь до Свердловска. Он так ничего и не поел за прошедшие сутки, иногда принимался выть, как собака, и выл гулким глухим стонущим голосом, пока наш незаметный попутчик не свешивался с полки и не бил его тяжелым кирзовым сапогом по голове. Коля Фрунзенский не замечал факта существования Ризванова в “тройнике”, только посоветовал мне не прикасаться к нему руками. Я и не собирался.

Надо сказать, что по “черным понятиям” (воровским, по “черному ходу”) существует какой-то абсурдный, но крайне чтимый кодекс поведения: например, бить несчастных изнасилованных может любой зэка, но только ногами: руками трогать нельзя, иначе “зашкваришься”. Также легко “зашквариться”, если случайно попил из “пидорской” кружки или поел из “шлёнки”, которую использовал один из “опущенных” (их посуду на зоне специально пробивают гвоздем или шилом, чтобы не спутать с другой). Такой зэка считается “зашкваренным” и переезжает в тюрьме к “параше” или в “петушиный” барак на зоне. Его не будут насиловать, то есть “официально” он как бы и не пассивный гомосексуалист – низшая каста в тюрьме, но во всем остальном с ним обращаются как с “опущенниками”.

Весь этот зверский и варварский уклад соблюдался в тюрьме и лагере крайне строго, представляя собой выход для агрессии и накопившейся боли заключенных. Зверство как терапия. Страшно подумать, сколько судеб загубили подобным варварством.

С антропологической точки зрения подобное табуирование представляет интересный пример выстраивания общественной иерархии в замкнутом пространстве, где отсутствуют привычные пути социальной мобильности: накопление богатства, продвижение по карьерной лестнице и т. д. Советское тюремное общество в ХХ веке возвращало граждан эпохи развитого социализма в первобытно-племенной строй с его сложной системой разнообразных табу: сюда не ходи, этого не трожь, того не ешь, – с его жесткой системой ограничений и наказаний и основанной на этом варварстве кастовостью. Удивительно, что оказавшиеся в тюрьме принимали этот порядок полностью и безоговорочно.

Я был приговорен к строгому режиму, на котором содержались рецидивисты и совершившие особо опасные преступления, народ по большей части зрелый и опытный, блюдущий зэковскую честь и оттого не допускавший беспредела, творившегося на общем и усиленном режимах и особенно на “малолетке”. Все эти “первоходы”, то есть попавшие в тюрьму впервые – “по первой ходке” – и оттого старавшиеся утвердиться и добиться уважения (и, главное, страха) товарищей, не зная, по сути, настоящего тюремного уклада, рьяно бросались жить “по черному ходу”, выбирая из тюремных понятий самое отвратительное и зверское, стараясь унизить и “опустить” других, чтобы самим удержаться в более высокой масти. Они таким образом поддерживали свое место в тюремной иерархии, не щадя тех, с кем вчера “хавали из одной шлёнки”. Говорят, нечто подобное творилось и в советской армии, но я сам не служил, а на рассказы других полагаться не могу.

В Свердловске “сняли” весь этап: здесь нас полагалось рассортировать и отправить дальше – по местам назначения. Кроме того, здесь меняли конвой.

Нас посадили на снег – по пять человек в ряд, а затем запихнули в один за другим подъезжавшие автозаки. Фуада мы с Колей тащили под мышки, он не мог сам идти. Как я управился с Фуадом и своими двумя огромными рюкзаками – не приложу ума. Но управился и добрался до знаменитой Свердловской пересылки.