Случайные жизни

В Лефортове – и в других тюрьмах, что мне позже пришлось посетить, – окно располагалось высоко под потолком, забранное решеткой или “намордником”. В этой камере проем окна находился прямо над нарами, так что, встав в полный рост, можно было до него дотянуться. Только смотреть было не на что, поскольку окно находилось почти вровень с землей: пост наш располагался в подвале. Оконный проем был не застеклен, а почти наглухо забран и решеткой, и “намордником”. Блеклый зимний уральский свет (что-то в таком поэтическом духе) служил слабым дополнением к тусклой лампочке под низким потолком. Камера была крошечная: думаю, два на два, не больше, и почти все пространство занимали нары. Из-за тесноты помещение, однако, было вполне уютным.

Контролер запер решетку, за ней и дверь.

Я остался один. Разложил “матрасовку”, лег на нары (наконец-то!), накрылся одеялом, засунул ноги в телогрейку и постарался уснуть.

Довольно скоро, впрочем, я услышал крики других заключенных:

– Два ноль, два ноль! Отзовись, братан! Два ноль, два ноль!

Я – правда, не сразу по причине присущей мне недогадливости – понял наконец, что “два ноль” означает камеру под номером 20, и крики эти, стало быть, относятся ко мне. А когда понял, отозвался.

– Я – Захар, из шестой, напротив тебя, – представился самый ближний голос.

– Олег, – тоже представился я.

– Откуда, брат? – поинтересовался чей-то дальний голос. – Местный? Тебя где приговорили?

– Из Лефортова.

Молчание – согнутый удивлением вопросительный знак – повисло на нашем посту.

Затем сразу несколько голосов, перебивая друг друга:

– Из Лефортова?

– Из Москвы?

– Лефортово? Это ж “комитетовская” “кича”!

– Из Лефортова? А чего сюда? По Москве Бутырка ж “исполниловка”? Бутырка же, братва?!

– Серега! Серега! – заорал мой сосед Захар. – Ты в Москве “чалился”, да? Бутырка же по Москве “исполниловка”?

– Бутырка, – подтвердил Серега – молодой высокий голос. – А по Центральному округу – Владимирка.

– Я по ходу слыхал, – поделился кто-то, звучавший вполне авторитетно, – что Комитет своих “расходует” прямо в Лефортове. Сами “исполняют”.

“Расходуют”? “Исполняют”? Я был знаком с этими тюремными эвфемизмами для расстрела. При чем тут это?

– Два ноль, ты шпион, что ли? Чего тебя сюда – в Свердловку?

– Я по 70-й – антисоветская пропаганда. “Иду” в ссылку, в Томскую область, – постарался прояснить я ситуацию. Подумал и – чтобы нарушить наступившее молчание – глупо добавил: – По этапу.

Словно были другие варианты. Например: я, знаете ли, здесь на экскурсии. Или: случайно заехал – адресом ошибся.

Идиот.

– Ты этапный, что ли? – наконец спросил кто-то. – В ссылку после срока?

– Ну да.

– А хули тебя сюда, два ноль? Ты ж не приговоренный?

Я начинал понимать.

– Что за пост, земляки? – осторожно поинтересовался я: вдруг ошибаюсь?

– 32-й, – просветил меня Захар. – Для “вышкарей”. Мы здесь все приговоренные.

И вправду: хули?

Я совсем расхотел спать от такого интересного поворота событий, слушая развернувшуюся дискуссию голосов невидимых мне людей относительно моей будущей судьбы. Мнения разделились: одни полагали, что тюремное начальство определило меня на этот пост, чтобы изолировать от других заключенных как политического, другие же – сторонники конспирологических теорий – считали, что мой приговор был вынесен для успокоения общественности, а на самом деле меня решено “расшмолять”, но подальше от Москвы – тайком, для чего я и привезен в Свердловку.

Мне, признаться, было лестно, что население 32-го поста так высоко оценивает мою противоправную деятельность, но я честно постарался рассеять это фантастическое предположение, признавшись, что никакой особой (да и вообще никакой!) опасности для советской власти не представляю. Поразительно, что эти люди, многие из которых провели в тюрьмах и на зонах по полжизни и, стало быть, были опытными зэка, верили в подобную чушь: кого-то могут расстрелять тайком, а не по приговору! А возможно, оттого и верили, что провели в тюрьмах и на зонах по полжизни и знали родную страну много лучше меня.

Кто из нас прав, предстояло выяснить.

По коридору начали катать тележку с баландой: ужин. Открыли дверь, за ней “кормушки” в решетке, и конвоир дал мне еле теплый чайник и “пайку” – хлеб и сахар, после чего закрыл дверь, чтобы я не мог видеть Захара в камере напротив, когда откроют его “кормушку”. Кружка и деревянная ложка (металлическую в тюрьме нельзя) у меня были свои, и я принялся ждать свою первую “хавку” на посту для “вышкарей”.

Вся эта ситуация захватила меня необыкновенно, я хотел выяснить о заключенных на посту как можно больше, но знал, что спрашивать нельзя: они ж “под пулей” сидят. Тут с расспросами лезть не положено.