Случайные жизни

Дверную “кормушку” снова открыли, и “баландёр” – обычно зэка, осужденный за что-нибудь несерьезное и оставленный отбывать срок в тюрьме “на обслуге”, – поставил на откинутую “кормушку” “шлёнку” с горячей перловой кашей. Я ее взял и – по зэковской привычке внимательно и придирчиво рассмотрев еду – ахнул: в каше было настоящее белое мясо. Я тут же – а кого стесняться? – схватил пальцами светлые волокна – и в рот: курица! Каша с курицей!

Еще раз – для непонятливых: каша с курицей! В тюрьме это примерно как устрицы с трюфелями (если предположить, что кто-то ест устрицы с трюфелями). Я торопливо поел кашу, обтер дно “шлёнки” выданной мне “пайкой” и съел вкусно пахнущий курицей хлеб. Хлебнул чуть теплого жидковатого чайку.

– Братва, – поделился я с постом, – каша-то с курицей!

Словно они того не знали.

– С дохлятиной, блядь! – не разделяя моего энтузиазма, отозвался Захар. – Сдохла птица, они нас этим и кормят.

– Что значит “с дохлятиной”? – не понял я. – Понятно, что курица дохлая: живую в кашу не положат.

Голоса, голоса над 32-м постом:

– Два ноль, ты по ходу “не пробил”: курица эта сдохла – сама копыта откинула (какие у курицы копыта?), и они тухлятину эту нам скармливают. – Голос молодой, должно быть, Серега, что “чалился” в Москве.

– Мы ж не люди для них – нас падалью кормить можно. – Низкий голос, густой, с легким южным акцентом.

– И пшенка утром гнилью отдавала. – Треснутый, будто в нем песчинки скрипят; этот я уже слышал, он как раз отстаивал версию, что меня в Свердловку привезли “для исполнения”.

– А с каких хуев им на тебя тратиться, Палыч? Все одно – “через трубу на волю выйдешь”! – заорал Захар.

Смех. Смех по посту. Всем весело.

Забегая вперед, должен сказать: что бы “вышкари” ни говорили про нашу еду и ее достоинства, нигде в тюрьмах – даже в Лефортове – я не ел так хорошо, как на 32-м посту для приговоренных к смертной казни в Свердловке. Нам давали борщ с мясом, а не обычные пустые щи с кусочком картошки, в которых изредка среди капусты можно было обнаружить бледный хрящик неизвестного науке зверя. Помню, что два раза дали макароны с каким-то жиром со странным металлическим привкусом, но вполне съедобным. Мне нравилась вся еда на 32-м посту, и я отъедался после этапа и впрок. Хлеб был обычный – “вторяк”, но посуше. Тюремный “вторяк” такой липкий и мокрый, что зэка в камерах часто сушат его перед тем, как съесть.

В Лефортове у меня развилась зэковская привычка смотреть в чужие “шлёнки” – что досталось соседу, и на этом посту я жалел, что сижу один (там были только одиночки), лишь потому, что не мог заглянуть в чужие миски. Впрочем, меня устраивало, что было в моей.

Да и вообще мне на этом посту нравилось: кормили хорошо; контролеры вели себя по-человечески, пока не произошло то, о чем рассказ впереди; камера была достаточно теплая; народ вокруг интересный.

Нравилось мне на 32-м посту оттого, вероятно, что меня не ждал расстрел.

“Вышкари” оказались люди веселые и особенно не унывали: все сидели “под касаткой”, кто сколько, а некоторые уже больше года и относились к своей горькой судьбе с юмором, часто обсуждая, как будут “исполнять”. Мои попытки “прогнать туфту”, будто теперь не расстреливают, а отправляют на рудники в Среднюю Азию, были отвергнуты сразу и безоговорочно: ни у кого из них не было иллюзий относительно своего будущего. Пока я с ними сидел, никому из них не пришел отказ в помиловании, что означало бы скорое исполнение, и никто ни разу не обмолвился о тех, кому такие отказы приходили раньше и как их забирали на расстрел. Я – стыдно признаться – умирал от любопытства, но боялся об этом расспрашивать. А хотелось очень.

В начале пребывания на 32-м посту я принялся “пробивать по хатам” монстра Ризванова, выкрикивая его фамилию, чтобы сообщить остальным, кто он и за что. Ризванов не отозвался, и за две недели, что я там пробыл, на пост не привели никого нового, кроме меня. Ризванов как приговоренный к высшей мере должен был находиться на 32-м – его для того и этапировали в Свердловку. Но его на посту не было.

Я поделился с зэка этим странным фактом, рассказав им про Ризванова, и – после обстоятельного обсуждения всех возможных вариантов – “вышкари” разделились на два лагеря: одни – под руководством Сереги из 28-й камеры – отстаивали гуманную, на первый взгляд, версию, что Ризванова “бросили на крест”, то есть отправили в санчасть, поскольку он явно был не в себе уже на этапе. Другие – сторонники пессимистичного Палыча, пророчившего мне расстрел без приговора, – считали, что тюремная администрация “сдала” Ризванова при “приеме”, то есть как бы ошиблась и посадила его в “пресс-хату”, предварительно “пробив” сидящим там “опущенным”, что он сделал. Лагерь Сереги, впрочем, соглашался, что ничего хорошего Ризванова не ждало в любом случае и “под касаткой” ему не сидеть: “замочат” до того.

– Палыч, ты не рубишь в натуре, – пояснил свою позицию Серега. – Я ж не говорю, что “козла” этого “на крест” на лечение отправили! Им его там удобнее “замочить”, а “лепила” напишет рапорт: сердечный приступ. В первый раз, что ли?!