Случайные жизни

Кто он был? Сколько ему было лет? За что был приговорен к высшей мере? Не знаю, и теперь, верно, не узнаю уже никогда. Был он “положенец”, активист “черного хода”, живший “по понятиям” и ожидавший того же от остальных арестантов. Был он также любопытен, часами расспрашивал меня об укладе и быте заключенных в Лефортове, особенно интересуясь переменами при Андропове, пытаясь разобраться, лучше ли будет при новом “хозяине” жизнь для зэка. Непонятно, как в обществе, где никто ни от кого не зависел и никто ни в ком не нуждался, Серега стал лидером, но факт остается фактом: он им был. Должно быть, он им родился.

И сейчас наш лидер орал во весь голос:

– Захар! Захар! Прикройся бушлатом, брат! Палку у него выдерни!

Все, кроме Антона, активно участвовали в ситуации, подавая советы:

– Чайником “козлу” этому по еблу! Кипятком в глаза плесни!

– Одеялком закройся! Держись, братан!

– Начальник! Начальник! Захар, требуй начальника смены! Прокурора по надзору зови!

И тут – среди крика и ора 32-го поста – раздался истошный крик Захара:

– А, блядь! Падаль ебучая! Ты что наделал, урод!

Все замолчали – в момент.

Затем Серегин голос – с опаской, с осторожинкой:

– Захар, не молчи! Скажи, что “козел” этот сделал? Жив, братан?

И срывающийся в плач хрипловатый голос Захара:

– Убил, сука! Убил! Мишаньку моего убил!

Тишина. Тишина. И – словно по команде на счет “три” – пост взорвался: зэка принялись кричать – неразборчиво, страстно, рыча, как звери, а затем начали стучать по решеткам металлическими “шлёнками” и кружками:

– Бунт! Бунт! Бунт!

Среди этого воя только я один слышал, как в камере напротив навзрыд плакал Захар. Был он самый веселый и бесшабашный арестант на посту, нередко шутивший над своей участью, любивший поспекулировать, как его будут “исполнять”, а тут рыдал – не стесняясь, не стыдясь слез. Мне было слышно, как его продолжает бить контролер, приказывая замолчать, но Захар, судя по всему, больше не укрывался, хороня от ударов палкой лишь своего уже мертвого Мишаньку.

А пост наш тем временем поднимал бунт по тюрьме.

Напротив нашего поста с моей стороны располагался “строгач” – корпус строгого режима.

И зэка по моей стороне коридора, встав на нары, начали орать в окна, что были почти вровень с землей:

– Строгий! Строгий! Братишки, менты беспредельничают – забивают арестанта! Подымайсь, братва! Поддержи 32-й! Не продайте “вышкарей”!

Пост наш, понятное дело, был самый авторитетный в тюрьме: “вышкари”. Нас “подогревали” из “общака” как могли: в первый же мой день “баландёр” молча просунул мне в “кормушку” завернутую в газету порезанную колбасу и какие-то таблетки. Я не “сидел на колесах” и на следующей раздаче баланды отдал таблетки обратно, приложив пачку сигарет – раздать арестантам. А мне, как и всем на 32-м, регулярно продолжали поступать от “общака” конфеты, чай и курево.

А тут – “мусора прессуют вышкарей”! Люди и так “под пулей” сидят, им уважение положено, а их “мочат”, как “бакланов”-“малолеток”. Ясно, что такая беда, такая несправедливость не могла не найти отклик в сердцах заключенных строгого режима. И нашла.

По тюрьме побежала почта: “конегон” заработал, и по нему, как по телефонным проводам, полетели “малявы”: “Мусорской беспредел – менты вышкарей прессуют!” Зэка, встав “на решку” – прижавшись к решеткам окон, – взывали к солидарности: “Бунт! Бунт!”

Свердловка взвыла, и вот он – русский бунт, только в отличие от пушкинского определения в “Капитанской дочке” – осмысленный и беспощадный.

Зэка начали ломать и жечь тюрьму: мне потом рассказывали, что зэка на “строгаче” разломали сколоченные из досок столы, ломились в запертые двери, поджигали бумагу, матрасы, выбрасывая горящее тряпье из зарешеченных окон камер.

На наш пост – наконец! – прибежал начальник смены:

– В чем дело? Перестать шуметь! Прекратить немедленно!

Контролер, избивавший Захара, тут же пропал: подальше, с глаз долой. А Серега – от имени всего поста – потребовал он начальника смены дежурного прокурора по надзору и врачебное освидетельствование Захара.

– Захар, ты кровь не смывай, дождись экспертизы! – советовал опытный Палыч. – Начальник, ты должон экспертизу провести, “козел” этот ему лицо разбил! – авторитетно заявлял он, словно сам это видел.

Другие зэка на посту орали и стучали в решетки дверей, кричали в окна, продолжая разжигать страсти по тюрьме. Серега и Амирхан – два главных “авторитета” – просили арестантов успокоиться: “Не давайте ментам повода для беспредела”. Их не слушали и не слышали из-за общего гама. А корпус строгого режима, который “пробил” бунт по всей тюрьме, – и не мог их слышать. И пожар неповиновения, пожар восстания против ментовской несправедливости, близкий сердцу каждого заключенного, заполыхал по Свердловке: тюрьма “встала” на бунт.