Случайные жизни

– Форма какая? – спросил Нос. – Инфильтрат или фиброза? Или у тебя уже открытый?

Я ничего не понимал: про что он? В чем честно и признался.

Нос, подивившись моему невежеству, пояснил, что я нахожусь в крыле для тубинфицированных. И что инфильтрат, фиброза и другие прелести являются стадиями туберкулеза. Я – на всякий случай отодвинувшись подальше от дырки – сообщил, что меня никто не диагностировал и что, надеюсь, туберкулеза у меня нет. Но имеется астма.

– Хуйня твоя астма, – вынес медзаключение доктор Нос. – Здесь тубики сидят. Чего тебя сюда “дернули”?

Я было начал рассказывать о бунте на 32-м посту, но Нос знал подробности лучше меня: тюремная почта работала исправно, и мой новый сосед поведал, как “строгач” разнес свои камеры, как они поддержали “вышкарный” пост и как пожгли “хаты”.

– Пацанов “козлы” “мусорски́е” дубинками отхуячили и в ШИЗО “закрыли”, – поделился Нос. – По пятнадцать суток, и пригрозили “через нулевку” еще на пятнадцать “закрыть”. Хуево, брат.

Официально администрация не имела права посадить зэка в карцер больше, чем на пятнадцать суток. Но администрация заботилась о том, чтобы заключенные встали на путь исправления, и справедливо считала, что для некоторых особо укоренившихся в своих пагубных заблуждениях зэка пятнадцать суток – срок для исправления недостаточный. Оттого в советских тюрьмах и зонах существовал хитрый трюк – “закрыть через нулевку”: заключенного после отбытия срока в ШИЗО сажали не в камеру, а в боксик – вроде как на время, где держали до конца смены, причем без кормежки, а потом объявляли еще один срок наказания в ШИЗО и отправляли в карцер. День в боксике считался нулевым, то есть администрация как бы ничего не нарушала и формально соблюдала правила содержания заключенных, продержав сутки зэка вне ШИЗО. На выдумки, видать, хитра не только голь.

Нос “чалился” по третьей “ходке”, шел он по статье 146 (2) – “Разбойное нападение” – и оказался словоохотливым и очень домовитым: он постоянно инструктировал меня, как что прятать от конвоя, как лучше варить чифирь и сушить “вторяк”. Было в нем что-то платонокаратаевское – хозяйственное, доброжелательное, кругленькое, но скорее всего я себе это додумал по склонности к литературным аллюзиям.

Платон Каратаев, однако, не грабил людей с нанесением тяжелых увечий.

Нос сидел один, поскольку его сокамерник умер неделю назад, а нового пока не подсадили. Он радостно сообщил, что ранее сидевший в моей одиночке зэка тоже три дня как умер.

– Не бойсь, – ободрил меня Нос. – Там “черти” дезинфекцию в “хате” провели.

“Черти” – тюремная масть; так называют заключенных, выполняющих грязную работу. Они живут в зоне с “мужиками”, то есть работающими, но не “ссучившимися” зэка. Блатные их не “прессуют”, но особым уважением “черти” не пользуются.

Нос оказался знаком с моей историей, принесенной в Свердловку нашим этапом в очень вольной интерпретации: по его рассказу выходило, что я избил на суде уже двух конвоиров, и мне ничего за это не было. Я честно попытался разубедить его и рассказал, как было на самом деле, но ему больше нравилась его версия событий.

– Понятное дело, – с завистью говорил Нос, – у тебя масть такая: ментов можешь пиздить.

Он был доволен тубкрылом: ему давали “диетку” – сорок граммов маргарина, белый хлеб и дополнительную горку сахара, меня же кормили “на общих”: не давали диету. Войдя в мое горестное положение, Нос предложил мне “замостырить на гной”, то есть распороть кожу на животе и положить туда нитку, до этого продернутую между зубов. Через три дня появится тяжелая гнойная рана, и меня должны будут оправить “на крест” – на больничку, где, конечно же, дадут “диетку”.

– На руке не “мостырь” – бесполезняк, – посоветовал опытный Нос. – Если на руке гнойник – хуй “диетку” получишь. А на брюхе – сразу молочко с маслом выпишут.

Я поблагодарил его за предложение, но вежливо отказался: я отъелся на 32-м посту и не страдал от скудной пищи, да и “общак” “подогревал” тубкрыло.

Сидели мы спокойно, без приключений, и я много спал.

Я просидел на тубкрыле три дня, и под вечер четвертого меня “дернули” на этап.

Снова орущий конвой, хрипящие от сорванного лая овчарки и сидящий на снегу этап, ожидающий погрузки.

Меня опять этапировали в “тройнике” – спецэтапом, и я не помню этого перегона совсем, потому что был он относительно коротким и ничем особенным не отметился в моей памяти: та же гнилая хамса и жидкий полутеплый чай, да стук колес “столыпина”, везущего зэка в их несветлое будущее.

Меня и еще человек пятьдесят заключенных “сняли“ с этапа в Тюмени, где я провел четыре дня в транзитном крыле тюменского изолятора № 1. Я сидел на “спецу” – в камере на восемь человек нас здесь сидело одиннадцать, – комфорт класса “люкс” по тюремным понятиям.

Тюменская тюрьма мне ничем особенным не запомнилась, кроме того, что я подрался с одним сокамерником, попытавшимся меня “прессануть”.