Слуга господина доктора

На последних словах мы были уже в виду “Первомайской”. В метро почти не говорили от шума и усталости. Устали ведь, правда, друг от друга. Мне даже показалось, что Дане хотелось бы, чтобы мы скорее расстались – мне, впрочем, тоже. Я усадил его на освободившееся место, сказав, что сидеть не хочу. Он сел, я кинул на него портфель и повис на руках над ним. Ему хотелось вздремнуть, но на моих глазах он не решался из деликатности. Он повстречался со мной взглядом и мы долго смотрели в глаза друг другу – не оттого, что глазам нашим было что сказать, а от мужского упрямства – кто первый отведет, тот слабак.

И тут я поразился, какие белые у него белки. Я смотрел с Ободовской фильм “Животное человек”. Там показывали, как рекламным “зайчикам” на фотографиях высветляют компьютером белки, чтобы они имели вид подчеркнуто молодой и сексапильный. А у него был белок, словно он уже прошел через компьютер – я таких больше ни у кого не видел или не обращал внимания раньше, не знаю. Но у него в глазах не было ни одной прожилки, ни желтизны (а ведь пьет, собака), они были как специально сделанные кем-то более даровитым, чем Природа.

Помню, сидя все на том же “Кружке”, я сказал ему, что не люблю свое лицо за птичье выражение. Потом я поменял несколько гримас, поясняя, что это за звери, и он спросил, на какое животное похож он. Я не мог сравнить его ни с благородным зверем, ни с цветком. Я задумался и сказал: “Вы похожи на человека”. Он кивнул, он согласился со мной и сказал об этом. Он был очень похож на человека.

А я на Диогена с фонарем.

И глаза у него были – белки, я имею в виду, я все о них – какие-то внутрь себя влажные. Нет, знаешь, бывают красивые “влажные” глаза, у него-то нет, не такие, они были сухие наружу, но словно как внутрь себя... Я не знаю... как смальта.

На Смоленке мы расстались, он пошел в училище, а я поехал к маме. Прощаясь с ним, я решил, что увидимся мы не скоро – надо было ему вчерашний день подзабыть, да и мне всю эту обстановочку. А ведь может статься, что он мне и вовсе больше не позвонит, – думал я. Я жил с ощущением крайней хрупкости наших отношений. Ведь Даня гордец, да и я гордец – пока еще скверные стороны нашего характера не проявлялись в полной мере, но сойдись мы ближе – стерпели бы мы друг друга? К тому же люди переменчивы, особенно в юности, – продолжал я размышлять, – мне надо быть с ним осторожным. Надо экономно тратить себя, чтобы его интерес ко мне не убыл.

Я прикинул, сколько еще у меня осталось интересного духовного вещества и решил, что при экономном режиме расходования на год хватит. “Да нет, подумал я тут же, никуда твой Даша не денется – где ему сыскать лучше тебя?” И ведь в самом деле, разве я не абсолютно прекрасен?

Я принялся рассматривать залоснившуюся, испачканную вином манжету с дыркой для запонки. Мои запонки – серебряные, фамильные, с топазовым камнем, остались на Арбате. Это был последний предмет, который надлежало забрать.

XIII

Душенька, голубчик мой, ангел! Я начинаю новую главу, чтобы ответить наконец на вопрос, которым докучаем вот уже превыше года: как случилось, что я вернулся к Марине. Впрочем, это слишком мелкое плаванье для таких кораблей, как Ты, тем паче, что Ты никогда не задавал мне этого вопроса – то ли из деликатности, то ли, что более вероятно, от отсутствия любопытства. В таком случае, чтобы привлечь Твой интерес, я потороплюсь обозначить иную, более достойную писателя цель: на примере несчастной моей биографии показать, что зачастую значительные события нашей жизни имеют к себе ничтожный повод, а также и то, что означенные события могут не иметь никакого психического воздействия на непосредственного их участника, субъекта, каковой (в дальнейшем именуемый “я”), совершив очевидную для окружающих перипетию, сам, к общественной досаде, внутренне нисколько не переменился.