Слуга господина доктора

Вошед в кухню, я увидел на блюдце мандарин, апельсин и грейпфрут.

Так, голубчик, давай следить за логикой. На первый вопрос, что за повод был у меня прийти к Марине, мы ответили. Второй вопрос, отчего я не вышел от Марины тотчас, хотя все было за то, я отвечу немедленно. Я хотел съесть цитрусовый фрукт. Я смотрел на апельсин, мандарин и грейпфрут, словно говоря им: “Милые фрукты, я хочу вас есть”. И они приветливо светились оптимистичными не среднерусскими красками, словно вторили:»Съешь нас, Сеня”.

Проследив взгляд, Марина Чезалес сказала:

– Что, Сеня, я вижу, ты хочешь кушать, – и улыбнулась, давая понять, что она отнюдь не против, чтобы я съел любой из названных фруктов или все три (все-таки, она любила меня).

– Я чужим не покорыстуюсь, – изрек я, шутя, разумеется.

Марина засмеялась слову “не покорыстуюсь”, которое уж я не помню, у кого подобрал. У Островского, что ли. Однако же я протянул руку и взял апельсин. И этот поступок я могу пояснить Тебе, потому что помню его мотивацию. Мандарин был слишком маленький, а с грейпфрутом уж больно много мороки.

Таким образом, пребывание у Марины продлилось на апельсин. Она принесла запонки и сказала:

– Сеня, я как раз думала обедать...

Это была очевидная неправда, час был для обеда ранний.

– ...может, ты перекусишь со мной креветками?

И я, мудрый мужчина, без пяти минут кандидат наук, без малого доцент, хитрец и проныра, всеми лапами угодил в эту ловушку. Понятно же было, что она специально купила креветки, чтобы задержать меня. И надо мне было, чтобы это понять, подумать крошку-мысль, но я уж в безумии, визжа и урча, кинулся к холодильнику, выхватил мерзлый слиток розовых рачков, стал рвать его зубами, трепать, глотать заиндевелыми кусками. Марина взяла у меня кушанье и долго грела к нему воду.

Ты должен понять и простить меня. Я вегетарианец, из того, что шевелится, ем только морских гадов без позвоночника. А гады нынче дороги. В килограмм креветок помещалась бутылка водки, закуска и несколько пачек “Примы” – обычный гостинец для Робертины. Ясный день, что с поры, как я ушел с Арбата, никаких уж больше креветок я не едывал. Признаться, я соскучился по дорогой пище, по ресторанам, куда меня, утонченного сибарита, Марина, бывало, водила каждую неделю.

Так что, конечно, я был слаб, когда остался на креветки, но в решении уйти сразу после нисколько не переменился. “Какое же я г...вно, – думал я удовлетворенно, – И сыт, и пьян, и нос в табаке, а ведь сбегу, не заплатив!..”

Пока готовились креветки, мы калякали, и я, с наивной прожорливостью доел мандарин и грейпфрут. При этом я почему-то представлял себя ее братом – только не Александром, а маленьким братиком, ласковым и эгоистичным. Я даже как-то смотреть стал иначе – мигать, как дети, говорить с философической интонацией простыми, нераспространенными предложениями, болтать ногами. Вообще, мой Тебе совет, с любящими женщинами держись этой тактики. Только тогда с ними и можно общаться – иначе они просто невыносимы. А так они умиляются на тебя, глядишь, и сами заигрались, и вот уже вы братик и сестричка, а больше и не надо ничего. “Вот, – думал я, – сейчас братик доест креветки, поцыкает зубом, и пойдет себе восвояси”. А сестричка останется у окошка грустить, – додумал я злорадно.

Марина ела мало: как сейчас понимаю, ее аппетиты концентрировались не на креветках; во-вторых, в одиночку сожрать килограмм креветок – долго, а в четыре руки – раз плюнуть. Ей хотелось удержать меня подольше. Зачем? На что она рассчитывала?

Между тем она рассказывала о Голландии, показывала Гент на фотографиях, какой-то знаменитый парк в Роттердаме, полный тюльпанов, крокусов – огромных, ярких. Они казались ей еще больше и ярче оттого, что она гуляла там под “промокашкой” (чудесной совершенно промокашкой) – это был катарсис, восторг, брак с Мирозданием (у нее, кстати, осталась до сих пор та промокашка, что она привезла мне в подарок и от которой я горделиво отказался). Да-да, осталась – в точности такая же, как и съеденная ей в Роттердаме.

Мне бы отпрянуть как прежде гордо и уйти с без малого килограммом креветок в пузе, но я припомнил, как давеча, прижавшись к студенту Стрельникову остывающим на вечере телом сказал: “Даня, мне хотелось бы съесть с вами промокашку”. Он, конечно, спросил, а когда у меня будет промокашка? – Я развел пьяными руками. Да, мне очень бы хотелось путешествовать с ним под ЛСД. И я, цыкая зубом и выбрызгивая из корки грейпфрута ароматический эфир, сказал Марине, смигнув как дитя:

– Уговорила. Я с тобой сожру промокашку сейчас, а ты за это мне подаришь ту, которую я не взял.

И она, конечно, засмеялась, и принесла узенькую коробочку с цветными квадратиками, и мы засунули под язык по штучке, и одна еще – большая зеленая промокашка – родная, голландская, не польское г...вно какое-нибудь, была положена мной в очешник. На внутренней поверхности очешника каллиграфическим, теперь неприятным мне почерком была сделана запись: “5 октибря 1995”.