Слуга господина доктора

Согласись, мне крайне с ней повезло. Это была не заурядная замарашка “из простых”, чью тривиальную глупость с годами почитают за старческое слабоумие. Это была старая графиня, это была Мария Ермолова с портрета Серова, это был матриарх рода. Если у меня когда и были авторитеты, то самым стабильным, может быть, вечным была (да и остается) ОФ. С ее рассказов я совершено уверовал в собственную сословную исключительность. Конечно, почесав в затылке, приходится признать, что мои испанские представления о чести находят мало оправдания в реальных фактах. Крепостная девка с пароходом и босой еврей, сомнительное дворянство “с правом передачи по женской линии” – все это скорее повод для шутки. К тому же по отцу я происхождения подлого, из деревенских, дед был буденовский комиссар – об этой шушаре уместно сказать позднее. Но ОФ! Божественная ОФ с дрянным французским, с серебряными ложками, ОФ, которой я обязан блестящим литературным воспитанием! И главное, этот ее приговор: “Из простых”, который давал понять всем, что мы-то не “из простых”, мы-то “сложные”. Руководимый бабкой, я, подобно высшему судии, разделил мир на две неравные части. Одну, большую, составляли “простые”, не значит скверные люди. Другую – благородные, в обращении к которым мысленно добавляешь “фон” или “де”. Благородных я вынюхивал безошибочно. Не знаю, как это получается, но мне труда не составит отделить плебеев от патрициев. Так, например, Зухру – циничную, жадную, своекорыстную, расчетливую я держу за аристократку, а добрую и светлую Чючю, которая любит меня, за плебс. Мои друзья доцент Скорняков и Муля – оба происхождения мужицкого, презренного, нет сомнения, “из благородных”. Как говорит о себе Мулечка, цитируя антика: “я с ними, но не из их числа”. Скорее уж он последний из патрициев, чем лучший средь плебеев. Ободовская из благородных, и Марина тоже, только бы не так старалсь "соответствовать" благородному предназначению и не любила бы все интеллигентное... Филя Григорьян – из благородных, хотя и в словах и в делах может вести себя не благородно, а Степа Николаев, который никогда не сделает подлости и даже в мыслях подло не представит... Нет, Степа тоже благородный.

А в Дане мой психологический нос чуял плебея, как и в Свете Воронцовой, его подруге. Ты только не обижайся, я же говорю, это вовсе не моральная характеристика, все мои любимые герои в литературе были из третьего сословия. Я с “благородными” не так уж и лажу. И вообще, все это только была игра, которую я затеял в подростковый возраст, не зная, как мне возвеличиться над окружением, всё детские комплексы ущемленного пубертата.

Но почему-то сейчас, когда я стал умным и взрослым, когда цинизм изжил во мне последние, и прежде шаткие принципы, вдруг, в неожиданный момент для себя, я задираю подбородок и тонкоголосо, хило, неубедительно ни для кого пищу: “Мы – Ечеистовы!” Памятуя о древних своих корнях, я руководствуюсь предписаниями чести во всем, кроме важных и решительных в жизни поступков. Не настолько я, видать, уверен в себе, как может показаться, коли мне потребовались предки на пять поколений. Но что делать, если я втайне живу этим, если я их, на самом деле неведомых (выдуманных настолько, что я боюсь переспросить тетку или мать), словно вижу перед собой: с грязными ногами, с пароходом, с гильдейскими бляхами.

У Данечки этого ничего не было. Возьмись он сотрясать свое генеалогическое древо, оттуда свалилось бы с пяток попов, но колокольным происхождением на Руси искони не гордились. Он был плебей. Я унюхал это безошибочным носом и помнил ему это. Это было... дурно.

XVI

Нет сомнения, женщина чувствительна к поэзии, она даже может быть поэтична, но истинная поэзия избирает для жительства мужское сердце.

Ф. Шлегель. “Athenaeum”.

Между тем сутки клонились к вечеру. Мы уже пришли к метро, прежняя досада моего друга сменилась настроением созерцательным, да и я, в чаянии загладить обиду, рассказал ему о своих прародителях в обычной для себя гротескной манере. Он успокоился.

Пора была расставаться. Но мы почему-то все мялись, вспоминали подруг, живущих неподалеку, Даня было вспомнил какую-то девушку, с которой у него был “роман” по-стрельниковски, но не мог сосредоточиться, и как ни сентименталил взгляд, путного ничего рассказать не мог, да и не помнил уже, как видно. Мы позвонили по разным номерам, где бы нас могли принять, но все напрасно. Он посмотрел растерянно, нахмурил брови и развел руками.

– Боюсь, я не готов с вами расстаться, – сказал я заготовленную фразу из арсенала Ободовской. Это прозвучало убедительно, потому что было правдой.

– А что теперь делать? – спросил Даня и вновь развел руки.