Слуга господина доктора

Через истертость псевдопромокашки

В кудрявые застолья мы вросли.

Феллини бьет в ладошки, и, покуда

Куда-то обязательно идти,

Фортуной рыжей мается Гертруда,

Беседы превращая в ассорти.

Все так забавно, что уж надоело.

Мы шкуры поменяем наутек.

Нам в этом с Вами так поднаторело

И опротивело немало, мой дружок.

Вот так Даня разрешился от поэтических бремен. Было над чем призадуматься. Сейчас, перечитавши его строчки, написанные неуверенным, слабохарактерным почерком, не различающим “ш” и “ж”, я думаю, что повстречайся мы ровесниками – все равно, в двадцать лет или в двадцать семь, я бы ему этой жемчужины не простил. Мы бы расстались навсегда сей же час, и он в самолюбивом одиночестве рифмовал бы “похвалы” и “вросли”, “идти” и “ассорти”, влекомый рыжей фортуной невежественной юности. И уж конечно, его лирический герой никогда бы впредь не обратился ко мне с фамильярной развязностью “мой дружок”, как не смел этого реальный Даня в тенетах почтения.

– Ну что? – спросил он смущенно и взволнованно. Плечи у него были узкие, лицо – небывало красиво.

Я развернулся в профиль и замолчал, выжидая. Если собеседник видит мой профиль, это значит, что я желаю проявиться в педагогическом качестве. Я сделал несколько размытых комплиментов, после чего началась пятиминутная тирада со слов “видите ли, Даня...” Достаточно сказать поэту “видите ли, Даня”, чтобы уже и продолжать не стоило. Но тот слушал меня, привычно приоткрыв рот, с широкими от ЛСД зрачками.

– Вообще-то, я чувствую, тут не все гладко... – согласился он, и я восчувствовал, что вновь люблю его, – А нет какой-нибудь книжки, как писать стихи? Я же, правда, не знаю...

Я сдвинул брови, как бы размышляя, что выбрать, и назвал любимое:

– Пожалуй, прочитайте “Теорию стиха” Жирмунского.

– А она большая? – спросил Даня с настороженностью.

– Страниц восемьсот.

Даня нахмурился и, вновь подняв расширенные зрачки, спросил:

– А поменьше ничего нет?

– Прочитайте половину, – сухо отрезал я. – Спать пора.

Я уж было встал, как он сказал, уже ощутительно признав мою правоту:

– А знаете, что сказала моя подруга Берлянт?

Знать не знаю, что там говорят Дане его усатые еврейские подруги.

– Она, послушав мои стихи, сказала: “Умер Бродский – родился Стрельников”. Как раз тогда Бродский умер.

– Это она серьезно сказала?

Даня кивнул.

– Серьезно.

«Вот сучка”, – подумал я.

– И вы поверили? – спросил я его, совсем уже ласково.

– Поверил, – засмеялся он, склонив голову к плечу.

Мы пошли в отведенную нам комнату, я быстро разделся и лег, отвернувшись к стенке. Мне почему-то казалось неэтичным видеть его без одежды. Не скрою, меня несколько смутила ирония, с которой Браверман разглядывала студента в его вдруг, при посторонней, проявившемся обожании ко мне, и ее любопытство, с котором она пыталась угадать модальные оттенки моих взглядов на Даню. Кажется, когда Браверман застилала постель, она передумала многое, в том числе и нелестное для нашей пары. Но кто отвечает за мысли?

Я заснул не сразу, хотя час был поздний и весьма. Я лежал на левом боку, как все влюбчивые, Даня на спине, как эгоисты. Мне казалось забавно странным, что я лежу одной постелью с совсем почти, да, почти совсем незнакомым мне мужчиной, мы оба голые, ну, почти голые, между нами расстояние в дециметр, рядом женщина в соседней комнате, которая подозревает бог весть что на сон грядущий, и ведь до некоторой степени права. Наши отношения с Даней развивались похоже на влюбленность. И мне, вовсе не скрываю, мне это нравилось. Вот так влюбиться до поры, пережить лучшие месяцы, может, недели – это неважно – влюбленности, которая никогда не перейдет в любовь. То есть, не будет ничего гадкого, грязного, полового, никаких возвратно-поступательных движений, будет все - ах! – как вздох, как глоток кислорода из пробирки, так поживем немного, пока ни он ни я не влюбились в новые лица – ведь, слава богу, никто пока не был влюблен. В прошлом у меня – уже в прошлом – была гаденькая история с Робертиной, которую я, как воспитанный человек, обрек себя держать в тайне от Дани, у него – малоразборчивый “роман”, по всей видимости, тоже не высокого полета, больше задевший его гордость, чем сердце. И как же хорошо быть вот так влюбленными друг в друга и спать неожиданно рядом, но не вместе, и даже без мыслей об этом. То есть, конечно, у меня были мысли, но исключительно поэтические.