Слуга господина доктора

История была проста, меня не ошеломила и, думается, Ты и сам уж догадался, что своеобразие моей любовницы имело клинический характер. Робертина была плодом любви – ее мать швея, отец – симпатичный незнакомец. Ребенка подкинули на воспитание бабке в деревню, где девочка росла до четырех лет. Потом мать – уж не знаю зачем – захотела забрать ее, приехала к старухе пьяная с очередным возлюбленным. Робертина плакала, оно и понятно, все-таки психическая травма как-никак – в четыре-то года познакомиться с пьяной мамашей – здрассьте! Видимо, Робертина громко плакала, чем ввела в раздражение мамочкиного провожатого. Тот схватил кефирную бутылку и стукнул Робертину по голове. Не знаю, с какой силой надо бить кефирной бутылкой, чтобы оставить такой шрам (Робертина мне показала его, разделив волосы пробором) – четырнадцать сантиметров, – сказала она. Вот через эту-то дырку стала улетучиваться входящая информация, так что девочку, после того как мать была лишена родительских прав, отправили в сиротский приют для умственно ослабленных детей, где Робертина обучалась склеиванию коробок и нанизыванию пластмассовых елочек. Она также считала шпильки десятками, ухаживала за кроликами (их было два), и когда один кролик умер, она очень переживала, плакала ночами. По окончании полного курса обучения елочкам и коробкам Робертина предстала перед государственной экспертной комиссией, которая, признав ее невменяемость асоциальной, отправила девушку в интернат на Столбовой, где она и должна была провести остаток дней под присмотром квалифицированного медперсонала. Однако тут судьба улыбнулась Робертине (вообще-то, это бывало нечасто). На ее жизненном пути повстречался врач, заведующий отделением, жид вонючий, который, привязавшись к юной пациентке, назначил повторную экспертизу, настоял на том, что ее умственная неполноценность (олигофрения – говорила Робертина с уважением) не может быть опасна для общества.

Я слушал ее нехитрую повесть и исполнялся радости оттого, что случилось, наконец, нечаянное в моей жизни. Будучи кромешным собственником в любви, я обрел, наконец, существо, готовое поступиться своей жалкой и ненужной свободой ради счастья. Я буду ухаживать за ней, я буду лечить ее, я буду образовывать ее, – думал я, а она останется все такая же – красивая и глупая, такая же, как в первый день, когда я ее увидел, и я всегда буду любить ее, как в первый день.

– Давай, я спою английскую песенку про петушка? – предложил я ей. Робертина согласилась, видимо, для того, чтобы сделать мне приятное.

«У меня был петушок, – пел я, коверкая английские слова, – у меня был петушок, он говорил ку-ка-ре-ку. У меня был котенок, – пел я, – у меня был котенок, он говорил мяу-мяу...»

– Ой, как ты похоже мяукаешь! – восхитилась Робертина. – Ну-ка, помяукай еще.

– Подожди, – сказал я. – Песенка еще не кончилась.

«У меня была собачка, – пел я, – у меня была собачка, она говорила гав-гав...»

– Нет, – сказала Робертина, мяукаешь ты лучше. Помяукай еще.

Я в угоду ей помяукал просто так. Потом она попросила меня помяукать, как будто я в гневе. Я помяукал. Потом ей захотелось послушать призывный любовный мяв. Я с готовностью изобразил. Робертина вошла в раж и потребовала в кошачьей поэтике продемонстрировать муки голода. Я помяукал еще, потом еще на разные голоса, с разной тембральной окраской, в разном темпе, вызывая неизменный восторг моей возлюбленной. После этого вечера мне можно было писать диссертацию по зооакустике.

Робертина обняла меня крепко и сказала:

– Я буду звать тебя «котяра» . Ты так мяукаешь!

Я подумал, что эта кличка мало вяжется как с моим внешним обликом, так и с духовным содержанием. Робертина продолжала крепко держаться за меня. Это не очень было похоже на нее обычную – телесный контакт ее не притягивал – видимо, она хлебнула его через край.

– А ты меня будешь звать «волчара» .

– Почему? – спросил я.

– Потому что у меня глаза волчьи. Посмотри.

Я заглянул в ее зеленые, блестящие радужки. В ее глазах, правда, было что-то животное.

– Хорошо, – согласился я.

Робертина продолжала обнимать меня. Тихо она сказала куда-то в сторону – нетипичная для нее манера:

– Меня никто больше так любить не будет.

Иногда она говорила разумные вещи.

XI

Из-за границы вернулась жена. И я и Робертина – оба готовились к ее приезду. Робертина вымыла кухню, посуду, заправила постель на деревенский манер – подоткнула уголки подушек, одну подушку положила плашмя, другую поставила углом (потом я тайно разворошил эту композицию из конспиративных соображений). Я слонялся за Робертиной по комнатам, пел ей песенки, читал детские стишки. Потом я проводил ее до вокзала, купил пива, чтобы она не очень скучала в пути, и посадил в электричку. Напоследок она пообещала познакомить меня с друзьями – завхозом Толиком и Игорем, своим соседом.

– Только ты смотри, – предупредила меня Робертина, – этот Игорь, он педовка ссаная.

– Ну и что? – спросил я, недоумевая, почему она так серьезно меня предупреждает.