Слуга господина доктора

Часы незаметно сменяли часы, а мы все сидели, обмениваясь рваными шутками. Потом мы встали и побежали в обратный путь. Дорогу нам пересекали цветастые подростки на роликах — девушки и мальчики, у всех у них розово сияли по коленку голые ноги. Ролики были импортные, с зеленью, с фиолетовым, в тонах узамбарских фиалок.

Мы сели в троллейбус, и чем далее увозил он нас от Парка Победы, тем более здоровое сознание побеждало ЛСД. Критические часы промокашки прошли, но она все еще была сильна. Я утомленно прикрыл глаза. «Вот хорошо, сейчас хорошо, — стремительно закрутилась мысль, — и еще долго будет хорошо. Потом я вырасту, состарюсь, выйду на пенсию… А дальше что?..» На этом «а дальше что?» мне показалось, что моя мысль дала какой-то сбой, и я стал думать по новой: «Вот я повзрослею, состарюсь, выйду на пенсию, а дальше что?..» Опять мысль двинулась не туда. Я отчетливо представил себя человеком зрелым, затем стариком… А дальше что? Я упрямо зафиксировался на исходном рубеже: «Вот я повзрослею, состарюсь, а дальше что?..» И как бы я ни пытался думать, всякий раз заканчивалось «а дальше что?» Я стал нервничать, но сорваться с холостого хода своих мыслей уже не мог. Все тот же цикл слов прокручивался в моем взбудораженном мозгу, всякий раз заканчиваясь «а дальше что?» Прежде никогда под воздействием ЛСД я не приближался к отрицательному видению мира. Прежде все было полно и бессмертно, мысли о смерти совсем миновали меня. Но теперь? Почему так теперь? Почему под кожей у меня засуетились тонкие лярвы с лиловыми кишочками? Кажется, я впервые в жизни так отчетливо представил себе, что жизнь конечна. После вопроса «а дальше что?» мне словно виделась какая-то серая хмарь, что-то цвета погасшего телевизора, я боялся назвать это… Ведь и «ничто» не назовешь! Когда совсем ничего нет, то ведь это и не назвать… Вот отчего я не мог ответить на вопрос «а дальше что?» — ответить — значило увильнуть от ответа, потому что это было даже не ничто, а то, что нельзя сказать.

«А дальше что? А дальше что?» — повторял я, не в силах свернуть с тупой мысли.

Я открыл глаза. По Кутузовскому катились на роликах две девушки с розовыми икрами — такие странные здесь, одинокие. Я попытался развлечься на что-нибудь приятное. Я представил себе Даню — несомненно, самого славного из новых знакомых, и опять закрыл глаза. «Ну хорошо, — начал я осторожно думать, — вот мы подружимся, повзрослеем…» — я уже чуял, куда меня тянет, и с настырной неумолимостью всё закончилось тем же «а дальше что?» — всё тем же вопросом, который я слышал в затылке с какой-то высокой юношеской интонацией.

Мы вышли на улице Вахтангова и опять побежали. Вновь повстречался Григорьян — что же я так везуч-то на него оказался? Он крикнул нам в спину что-то глумливое, и Марина ответила звонко и задорно. «Даль-ше-что, даль-ше-что», — повторилось в такт моим шагам и тихо потерялось. Мы всё болтали оживленно быстро, я невпопад текстовал «Гамлета» и Марина вторила, немного путаясь. Так, уже в сумерках, на щекотных, но не усталых ногах мы добрались до китайского ресторана «Джонка», где я был впервые. Марина хотела угостить меня дивного вкуса баклажанами — китайский специалитет, до которого местный повар слывет большим артистом.

Ах, маленький, я соскучился по ресторанам. Я, кстати, люблю китайские. Ты меня упрекнешь в дурном вкусе, — так я соглашусь. Ну ничего не могу поделать, люблю жрать, люблю китайское, проростки бамбуков и креветки — много креветок, и вообще, большие порции, которых от европейских снобов не дождешься. Ну люблю я, люблю китайскую кухню.

«Джонка» располагалась в задании МХАТ (Тверской б-р, 22) в боковом портале. Внутри она была отделана как кораблик в соответствии с названием. Сразу при входе, за бильярдом был самонастоящий штурвал, который я лихо крутанул, как подобает меньшому братишке, а дальше палуба с большими столами и столики у дебаркадера — на две персоны. Мы сели по левую руку ради Марининого любимого официанта, избыточно гибкого и вежливого молодого китайца.