— И что? — спросил я, все еще заинтригованный последними словами, — ты нас видела? Он такой — темненький, ну, темно-русый, красивый?
— Не знаю. В черном.
Я закивал.
— Да, он.
Разумеется, Марина смотрела не на Даню. Она смотрела на меня. Но меня это почему-то не трогало, мне льстило гораздо больше присутствие этого экстра-красивого молодого человека. Я гордился, что нас то и дело видят вместе — его подле меня, и всем понятно, что он подле меня ради меня. И я, желая распространиться об этом, повторил в который раз тупо и уже совсем излишне:
— Он очень красив.
— А я вставила контактные линзы, — радостно сообщила она, найдя новую, более интересную ей тему.
Вернулись мы, конечно же, на Арбат, в позднем часу. Я только и предупредил мать, что остаюсь у Марины. Старуха никак наружно не удивилась. Она не докучала мне расспросами ни когда я ушел с Арбата, ни когда я вернулся. Ей была не чужда деликатность.
Ложась в постель, я напоследок провыл еще что-то из «Гамлета». Марина обвила меня руками за ребра.
— Как ты исхудал… — сказала она мечтательно, — ты стал какой-то… Милый. «Милый Арсений Емельянович»…
Я улегся на бок (ни о чем другом речи идти не могло — промокашка, сам понимаешь) и постарался уснуть. Однако вместо сна на меня сошла какая-то тяжелая дрема. Всё мне виделось, как раскрывается лиловый занавес, и я как бы жду, что за ним что-то будет. А за ним снова занавес, опять лиловый, такой же, не из материи, а только из лилового цвета, и он опять раскрывается, а я жду. И так вот занавесы всё раскрывались, раскрывались, а я все ждал, ждал, и уж не знаю, когда здоровая природа победила химию, и я уснул наконец, завершив этот удивительный по своим последствиям день.