Слуга господина доктора

— Не ходите за мной. Мало ли что. Подождите здесь. Нет, там. Или лучше, вон в том дворе.

Вряд ли я, бессильный бумагомарака, смогу изъявить тебе всю степень удручения от утраты промокашки. День, который я планировал счастливым, оборачивался печальным расстройством. Вместо того чтобы гулять с Даней по словно впервые увиденным аллеям «Коломенского», я обрекал себя сопровождать обпромокашенного, стало быть, вовсе чужого мне мальчика как поводырь. Ах, миленький мой, как я грустил, как я был нервен!

Дома у Марины было не пусто. Старуха Чезалес злобно гладила белье.

— Добрый день, — сказал я, впопыхах войдя в образ Пети Полянского, сумасшедшего художника, моего друга.

— Добрый… день… — просвистела она, извиваясь.

Я, не затрачиваясь в красноречии, подошел к бюро и стал рыться в Марининых бумагах. Где они были? Куда она засунула их, неряха?

Я бесстыдно рылся в кипе целлюлозного мусора, высуня Маринин архив на пол. Под руку попался дневник — к черту дневник. Пачка наших греческих фотографий. К черту фотографии. Письмо покойного Александра из Грузии… Господи прости… К черту Александра. Промокашки! Где они? Они затаились. Они тихонько копошились и пищали где-то в хромированной коробочке, плоской, для визитных карт.

— Ну что? — просипела на беглом серпентанге мадам Чезалес, отворачиваясь от утюга так, что я разом мог обозревать и лик ее и зад, — наступило лето — пора отпусков?

Она вдыхала наш общий кислород, как в астме, задыхаясь от ярости. Марина собиралась ехать в Турцию, и почтенная МАМОЧКА с присущим ей чутьем на гнусность (которым она, замечу в скобках, гордилась), подозревала, что я вернулся присовокупиться к Молли на время поездки.

— Ага, — сказал я рассеянно, выдерживая сценический штамп Пети Полянского. Руки мои бегали в бумагах.

Утюг выпустил пар, мне показалось, что это вздох разгневанной Чезалес.

Я засунул груду бессмысленного хлама назад, и, даже как-то успокоившись об утрате, машинально раскрыл портфель. На виду лежал очешник, снаружи целый, внутри изодранный трясущейся наркоманской рукой. Я раскрыл его — промокашка лежала там.

В своей жизни я не был избалован чудесами, но это было несомненное чудо. «Бес, бес, поиграй да отдай». Я засунул промокашку под язык и, накинув ремешок портфеля на плечо, пошел к выходу.

На пути попалась старуха Чезалес:

— Ненавижу тебя, ненавижу! — визжала она, потрясая предметом домашнего обихода. Кажется, немного еще, и она метнула его в меня, но я знал, что старуха Чезалес — животное скаредное, а оттого не боялся.

— Всего доброго, — сказал я с католичнейшей интонацией и вышел за дверь. МАМОЧКА, не удерживая бешенства, ринулась следом.

— Я доберусь до тебя! Ты еще узнаешь, какова я!.. — раздавалась она гулким эхом в подъезде пленных австрийцев. Электровилка, выпроставшись, путалась у нее в ногах.

«Закрой пасть», — подумал я в раздражении, но, впрочем, довольно вяло. И стал спускаться по лестнице, ссутулив плечи, как Петя.

— Ты у меня тут счастья не увидишь! — грохотало надо мной, — Я тебя прроклинаю! Прроклинаю!!

На улице ждал Даня Стрельников. Он улыбался, сидя, зацепившись ногами за металлическую изгородь. Я словоохотливо и смешливо стал рассказывать новеллу про чудо старухи Чезалес, а он улыбался, и я подумал, что, вернее всего, его уже забирает. Мы поехали в «Коломенское».

В поезде я все ждал, когда же начнется щекотание в животе, амфитаминный смех — Даня улыбался, я тоже улыбался, хотя нервное чувство не покинуло меня. Мир, конечно, менялся, но менялся слегка, не как обычно под промокашкой, не как вчера, когда я любовался роликами. Мы прошли уже всю дорогу к парку, половину самого парка, перешли ручей, поднялись наверх, к храму Усекновения главы, но ничего удивительного не происходило. Было не по себе и только. Что уж там видела Марина в городе Роттердаме среди тюльпанов? Я всё ждал, не начнут ли манить и качаться деревья, не запахнет ли тем особенным кислотным запахом воздух — напрасно. Мир изменился, да, изменился, только не в лучшую сторону. Какой-то он показался мне скучноватый.

— Глядите, — указал я на древнюю могилу, — три гробика. Это младенчики тут мертвенькие лежат.

— Меня не берет, — мрачно отозвался Стрельников.

— Меня тоже, — сказал я. — А вы знаете, что это за церковь? Она старше, чем Basilienkathedrale… — представляете, его прототип. А снаружи не похожа, да? — я все-таки и в такой конфузной для себя ситуации не забывал, что я доцент кафедры искусствоведения. Ну, без немногого доцент.

— А что обычно бывает, когда забирает? — спросил Стрельников, не слушая.

Я скороговоркой назвал признаки измененного сознания.

— Так вот у меня этого всего нет, — угрюмо отрезал он и стал разглядывать надгробия.