Слуга господина доктора

— Ну, — сказал я, вставая и отряхивая позеленевшие штанцы, — это плебейство. Данечка, вы плебей.

Он тоже встал и, угрюмо глядя под ноги, все так же ссутулив плечи, пошел впереди к метро. Я что-то щебетал ему в спину, поднимая и опуская, словно крылья, руки — легкие, гибкие — выход из-под промокашки был прекрасен как обычно. Я чувствовал себя раскованно, ясно, весело. Он был безучастен.

— Данечка, вы чем-то встревожены? Что такое, Даша? — спросил я его не участливо, а, скорее, глумливо, высоким голосом.

Он не остановился и ответил вперед себя:

— Меня задело, что вы назвали меня плебеем.

— Даша… — с растерянностью, в точности копируя интонацию Аллы Демидовой из фильма «Зеркало», изумился я. И вдруг холодно, словно это и не сам я сказал, а кто-то изнутри меня, неожиданно закончил:

— Но ведь вы действительно плебей.

Он вновь замолчал, молчал и я. Шагов через двадцать он, передернув сутулыми плечами, сказал горько: «Да, я плебей». И замкнулся в унынии.

XV

Я упомянул о «замке моей матери»; но, ради бога, не представляйте себе при этом ничего роскошного и великолепного. Я просто привык так говорить; отец мой всегда с каким-то особым выражением произносил слово «замок» и всегда так странно при этом улыбался.

Гейне. «Флорентийские ночи».

Тут настала пора рассказать о дворянском мифе славного рода Ечеистовых и о том, какую судьбоносную роль довелось сыграть фамильным гербам в моей молодой жизни.

«Честь, — говорил я Марине с убежденностью экзистенциалиста, — устаревшая категория этики. Нынче не существует чести, потому как честь — понятие сословное. В демократических государствах говорить о чести не приходится, либо, если уж и вести такой нелепый для человека здравомыслящего разговор, то придется признать, что говорим мы о частных понятиях — честь мундира, девичья честь и так далее, потому как единого комплекса представлений о чести мы не имеем». «Нет, друг мой, ты в заблуждении, — протестовала жена, — согласись, что ты не возьмешь чужих денег со стола и вступишься за девушку на улице не оттого, что имеешь к этому внутренний стимул, а оттого что испытываешь диктат чести». «Отнюдь нет, — возражал я пылко, — в описанных случаях я буду руководствоваться рекомендациями совести. Совесть же понятие индивидуальное в отличие от чести, представления о коей формируются в общественном сознании. Можно с уверенностью сказать, что современность не создала кодекса чести».

Может быть, современной чести и в самом деле не существует — неверное, так. Но сам я, в чем нет сомнения, был воспитан — сознательно или нет так получилось, не знаю — в представлениях о чести, причем именно сословной чести.

К собеседникам, похваляющимся гробами предков, я всегда относился в высшей степени иронично. Когда нечего сказать о себе, говорят о знаменитых родственниках — вроде бы как я и сам ничего. Вкус и разум не позволяли мне кичиться дворянским происхождением, тем паче, как Ты увидишь, мои пращуры при жизни были натуры малопривлекательные, и только сейчас, когда за прошествием лет фамильное благородство стало в редкость, приобрели некоторый умеренно романтический отсвет.