Слуга господина доктора

Впопыхах и с улыбкой наврав жене, что следую на рынок за зеленью, я оделся во что-то солнечно-легкое и выскочил вон. У нас действительно было назначено свидание с Робертиной, я так и так на него пошел бы, но к чему было звонить? Я ехал без трепета, но с неудовольствием. Знаешь, ну это как к стоматологу, пусть знаешь, что лечить будут с заморозкой, но все равно, ехать неприятно. Робертина ждала меня внизу в метро с полиэтиленовым кульком. Мы поцеловались, как всегда при встрече. Она подставила свои влажные губы — от нее опять пахло дешевым куревом.

На эскалаторе обменявшись ничтожными новостями, мы вышли в город.

— А я вернулся к Марине, — сказал я, глядя вперед себя, чтобы начать разговор.

— Да поняла я, Котярушка, — сказала Робертина без досады, просто грустно и смиренно. — Ты мне купишь сумочку?

У нее был день рождения, я обещался сумочкой.

— Куплю, — сказал я.

Мы пошли по Курскому вокзалу, промежду людей к ларькам — к одному, к другому. Робертина выбирала. Наконец она остановилась на маленькой и уродливой сумочке — ощупывала ее, нюхала, убедилась, что это кожа, самая настоящая кожа — я расплатился. Это были последние мои деньги. До октябрьских поступлений я был вынужден жить Марининой щедростью.

— Ну, а теперь пойдем, поговорим, — сказал я и направился большими шагами от вокзала на запад, где, мне помнилось, были зеленые насаждения. Не знаю, может быть, это была дань почтения романтической литературе, но я мыслил объясниться исключительно среди флоры.

— Котярушка, — семенила она позади, путаясь в новой сумочке, — ты что, меня разлюбил? Ты что, хочешь меня бросить?

Я шел вперед, не утруждаясь ответом… Вот покажутся первые деревья, тогда она все и узнает.

Мы действительно добрели до пыльного скверика между трамвайными линиями. Я остановился, прислонясь тылом к загородке, Робертина стояла передо мной с кульком и сумочкой. У меня было мало времени. До рынка и обратно было час, а я считал себя обязанным правдоподобно отчитываться Марине в досужем времени.

— Слушай, — сказал некогда любимой, — я тебя больше не люблю, мы расходимся. Я не знал, что так получится. Я правда, считал, что буду любить тебя всю жизнь, но оказалось… — тут я изрек что-то философичное, что нет необходимости вспоминать. Видимо, я сослался на судьбу или еще на какую-то выдумку неверных влюбленных.

— Котярушка, я не верю… — сказала она. — Ты что, думаешь, если ты ушел к Марине, так это что-то меняет? Я-то тебя все равно люблю!.. — она улыбнулась жалко, как-то криво, обезобразив свое все еще красивое лицо.

— Нет, это правда, я разлюбил тебя… — и голос мой дрогнул, словно мне было жаль ее.

Она отвернулась и стала смотреть на трамвайные пути. Потом поворотила лицо в фас, грустно, но с пониманием сказала:

— Я знаю. Это все оттого, что я много кушаю…

Я даже как-то опешил. Я с ней общался как с очень глупой женщиной, забывая, что она слабоумная. Но вообще-то, отчасти, она была права, конечно. Если бы у меня были материальные излишки, я бы оставил ее при себе — она правда была красива. Но денег у меня не было. Это обрекало меня на принципиальность.

— Нет, — сказал я, — это потому, что я… — я сделал паузу, сука, — я разлюбил тебя.

Она опять посмотрела на пути.

— Этого не может быть, Котяра. Я не верю.

Оба замолчали.

— А я тебе письмецо написала, хочешь прочитать? — спросила она, словно ничего не произошло. При этом она не глядела на меня. Она вынула из кулька конверт грубой бумаги, из кабаковской конторы. Поверх конверта был наклеен автомобиль и для красоты обведен фломастером — сначала зеленым, потом розовым. Я приоткрыл его — изнутри показались морды пушистых котов. Я поспешно закрыл.

— Я сейчас читать не буду, — сказал я.

— А… — сказала она, — ты только потом обязательно прочти, обещаешь?

— Обещаю, — солгал я.

— Ну ладно. Котяр, скажи, ты хоть сегодня со мной побудешь?

— Нет, — сказал я. — Мне надо на рынок, меня Марина ждет.

— А… — сказала она, — А я тебе тут лучку привезла, петрушки. У меня выросли. Свои… Ты покушай… потом…

— Спасибо, — сказал я, беря кулек. — Можно, я тебя поцелую…

— Да бога ради, — сказала она в точности, как в первый наш поцелуй.

Я прижался губами к ее щеке, обхватил ее крепко и сотрясся в рыданиях. «Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерстовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: „Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь“», — писал тем временем Федор Михайлович в петербургском уединении. Старый анахорет знал толк в людях.

— Что же мне теперь делать? — спросила она меня.

— Не знаю, — сказал я, — не знаю.

— Котяра, ты только помни, ладно, я ничему, что ты сказал, не верю, понял, я думаю, ты от меня скрываешь что-то. Я тебя ждать буду.

— Ага, — кивнул я сквозь слезы, — пошли…

— Котяр, послушай, я тебе на день рождение рубашку купила, зеленую, тебе очень идти будет. Я ее тебе через Кабакова передам, да?

— Да, да… — кивнул я, — пойдем.