Слуга господина доктора

— Да, — отмахнулся я, — присаживаясь на край тумбочки, — о всякой ерунде. Искусство, политика, религия, суета, ловля ветра — все такое, в подростковом вкусе. Конечно, мне льстит его красота. Такой красивый — и со мной.

— Ну что же, — рассудительно сказала Марина, — пусть набирается мозгов. Несмотря на ваши беседы у него был сегодня преглупый вид.

— К сожалению, — ответил я резонерски, — от наших разговоров он не становится умнее, а я красивее. Но удовольствие оба получаем.

Тут я почувствовал себя шакалом и иудой и, разозлившись на себя и на Марину, добавил резко:

— Но согласись, это трогательно.

— Ну да, конечно, — удивленно подняла на меня глаза жена, продолжая распутывать шнур, — это приятно, когда в тебя влюблены. Они все так тебя любят?

— Видимо, да, — сказал я, успокоившись, — просто этот более прочих настойчив в своей симпатии. В конце концов, на его месте мог быть любой другой. Я думаю, они теперь станут часто появляться, будь готова.

— Ну, — улыбнулась Марина, — к этому я уже давно готова. Мне, скорее, удивительно, что они до сих пор задерживались.

— Да? То есть, ты не против? — спросил я простодушно. — Я думал, тебе будет неприятно их обилие.

— Я-то люблю взрослых, постарше себя, и интересных. В Дане, как понимаешь, главное, что у него такие глаза большие, что кожа чистая, а так-то — чем мне он может быть интересен? Это все твое. Но я не против, совсем не против. Приятно будет на него смотреть — вообще-то, мальчик очень в моем вкусе.

— Да… — сказал я, юродствуя, конечно, — а как же я?

— Сеня… — Марина обняла меня за коленки, — ну ты-то лучше всех…

— Да? Я классный?

— Классный.

Беседа закончилась неразборчивым воркованием и поцелуями.

На следующий день, оставив на «Кужке» Даню и Свету Воронцову, я бежал к речному трамвайчику. День был хмурый, но без дождя. Корабликов было два, они стояли у дебаркадера гостиницы «Украина». Я чаял себя опаздывающим, но кроме меня к назначенному сроку никто не прибыл, и я, одинокий, сел на корме отдышаться. Не представлю, о чем говорили Даня и Света, оставшись одни — последнее время они все больше ссорились, вернее, даже не ссорились, а как-то противно перебрехивались. Вернее, Стрельников находил чем попрекнуть Свету, а та, нимало на него не обиженная, огрызалась. Я относил это к издержкам дурного воспитания обоих и, видимо, уже затянувшегося романа. Конечно, лениво раздумывая о них, я утвердился вновь в своем патрицианстве, как и в том, что потеснил Свету в Данином сердце.

Ногой я уперся в свернутый леер и взялся рукой за штаг. Как же удивительно я изучал — казалось, не пойми с чего, оснастку судна! Я зазубрил все мачты, стеньги, брам-стеньги, бом-брам-стеньги, потом я выучил оставшийся рангоут, и такелаж, и паруса… Была в этом какая-то видимость системы, что-то было незыблемо закономерное в морском транспорте. Из этой любви к порядку, столь недостающему в паскудной жизни, я даже мечтал одно время уйти во флот. Не представляю, кем бы я мог там быть. Демонстратором морских мод. Ходил бы по подиуму.

Подкатил автобус из «Эрик Свенсена», Марина — легкая, изящная, деловитая в то же время, живо щебеча по-английски, взобралась по трапу и послала мне воздушный привет. Я рыгнул перебродившим пивом «Белый медведь» и ринулся прижаться к ее душистому лбу. За ней, предшествуемые пузами бывалых бизнесменов, шли шведы, далее — робкая Наташа Кораблева, все так же девственница, и мой друг Скорняков, доцент. Я осклабился на манер европейской рекламы и заговорил по-французски, на языке, которого не знал никто из бывших. Надо же мне было дать понять, что и я не лысый с водокачки? Корабль тронулся, очевидно опаздывая к шлюзу.

Мы сосредоточились в салоне, в уголку, чуждые большой компании. Я, противу обыкновения, был молчалив, — как видно, от пива. Все-таки пиво, особенно «Белый медведь», крепкое, из преферансов Стрельникова, угнетает сознание. За окошком раздавалась иззелено-коричневая Москва-река, мимо были трубы заводов, одиноко стоящие сталинские постройки, липы одна за одной. Московская набережная, все-таки очень уродлива — Ты не будешь со мной спорить. Марину то и дело срывали переводить, Наташа тоже отвлекалась от общей беседы, говорила «хай…» кому-нибудь из иностранцев и смаргивала розовыми пальчиками.

— Ну, что Даня? — спросил Скорняков, желая сделать мне приятное. Мой друг очень воспитан и чрезмерно, даже как-то пугливо деликатен.

— Да, да, — тотчас подключилась Наташа, готовая до рассказов и во всем солидарная со Скорняковым, — как Даня? Всё при тебе?

Тут ее отозвали к Марселу Севенстерну в золоченых очках, и она, прикоснувшись розовым пальчиком к моему рукаву, выскочила из-за стола. Мы остались вдвоем со Скорняковым, моим другом. И он, и Наташа не видели Даню, но наслышаны были в избытке.

— Даня на высоте, — констатировал я, — только расстались.

Я был горд тем, что Данина дружба ко мне, по всему недолговечная, тянулась уже третий месяц.