Слуга господина доктора

В разговорах — бессвязных, разумеется, — мы пошли к метро. Арканов шел с Толиком, который норовил вывалиться с тротуара на проезжую часть, я вел Робертину, так же имевшую проблемы с пространством. Двигались мы медленно. То Кабакову было необходимо выпить на бульваре пива, чтобы догнаться, то Робертина, роняя сигареты, пыталась закурить. То и дело она останавливалась и спрашивала:

— Котярка, ты на меня не обижаешься?

А когда я тянул ее за собой — «Идем, идем!» — она упиралась:

— Котяра, ты на меня обиделся.

Я подходил к ней вплотную: «Ну, пойдем же, пойдем скорей», — и она повисала на мне всем телом, по лицу ее распространялась разжиженная улыбка, и она в пьяном восторге просила меня:

— Кыс-кыс. Ну-ка, мяукни. Как котяра мяукает, когда сердится? Ну-ка?

Или запускала пятерню в мои скудеющие локоны со словами:

— Какая у моего котяры шуба густая, а? Котяра мой какой… усерийский…

В метро, кое-как протолкнув компанию в турникет, я в ужасе взглянул на часы. Времени было в обрез: довезти Робертину до вокзала и закинуть в электричку, иначе она не успевала к автобусу до поселка. Не тут-то было. Безответственный Игорь поехал на площадь Ногина, нимало не интересуясь нашей дальнейшей судьбой, Кабаков, осовело поводя взорами, втиснулся в вагон, и я вежливо помахал ему вслед. У Робертины подкашивались ноги, она то и дело пыталась присесть на пол, вызывая подозрение милиции.

— Ну же, поехали, поехали, — торопил я ее.

— Куда? — спросила Робертина.

— На Курский, ты опоздаешь на электричку. Домой, домой.

— Котяра, я не доеду. Ты меня что, бросишь?

— Доедешь… Пойдем, ну же…

— Мне все ясно, — сказала Робертина, садясь на пол, — ты меня разлюбил.

— Да нет же, нет, я тебя люблю, — говорил я в совершеннейшем исступлении ума, — я люблю тебя, только пойдем…

— Правда? — радовалась Робертина, — тогда мяукни.

— О Господи! — восклицал я.

Кто еще мог мне помочь?

Кое-как мы добрались до Арбатско-Покровской линии, где Робертина опять поинтересовалась, куда же мы, собственно, едем. Мои попытки обратить ее лицом к Курской провалились. Робертина зарыдала — огромные слезы стекали по ее пьяным щекам и с плеском падали на гранит. «Котяра, Арсик, ты же у меня единственный, — говорила она, — не бросай меня!» Потом она начала еще и судорожно икать. Мне стало ее жалко. Она была искренна в слезах. Я сказал ей, что мы доедем до моего дома на Арбате (в надежде, что она проветрится по пути) и там решим, что делать — на вокзал ехать было бессмысленно.

Домой мы прибыли за полчаса до возвращения жены. Робертина скинула куртку, туфли, уронила сумочку, рухнула на табуретку со словами: «Котяра, постели мне…» Я склонился к ней: «Какое „постели“, сейчас Марина придет, ты понимаешь?» Она посмотрела на меня бессмысленными глазами. «Рептилия», — подумал я. Я пошел в комнату, лег на диван и заплакал. Робертина подползла и с любопытством спросила:

— Котяра, ты чего?

Я вскочил, надел на ее непослушные ноги туфли, накинул куртку, нацепил сумочку и едва не на руках вытащил во двор.

— Арсик, что ты делаешь? — поинтересовалась Робертина.

— Я пытаюсь выставить тебя вон, — коротко и без злобы сказал я.

— Потому что ты меня не любишь?

— Нет, потому что Марина сейчас придет.

— А где я буду ночевать?

— Не знаю. На вокзале.

— Котяра, а ты мне дашь тысяч пятьдесят?

— Нет, — сказал я. Потом достал кошелек и дал, — пока.

Я развернулся и пошел в подъезд. Робертина осталась стоять. Вот некстати ей будет встретиться с Мариной, — подумал я и крикнул вполголоса: «А ну, иди отсюда!» Робертина сделала десяток нестройных шагов в сторону Арбата. «Иди, иди!» — крикнул я. Она пошла. Я закрыл дверь подъезда и поднялся к себе. В доме было чисто, светло, даже, что необычно для арбатской квартиры, уютно. Словно и не было никакой Робертины, ее экзотических друзей, моей голодной страсти, а я так и жил здесь с умной, добродетельной женой, с друзьями — интеллектуалами и остроумцами. Мне захотелось спокойно покурить, и я полез в сумку за сигаретами. Там лежала упаковка красных стержневых ручек — сто штук. Я вздохнул, припомнив, как Марина искала давеча пятьдесят долларов, оставленных на столе, и подумал, что Робертина все-таки неполноценное в нравственном отношении существо.

Вернулась с работы жена. Она была такая сияющая, живая, обаятельная, «вкусная», как любит говорить пошляк Куприн. Почему-то особенно прелестной супруга казалась мне, когда я изменял ей.

— А с кем ты пил? — спросила она, улыбающаяся, едва я поцеловал ее. И я, не готовый соврать, рассказал про Робертину и ее друзей, то есть Ты понимаешь, только то, что можно было рассказать, немногое. Так что рассказ уложился в две строчки. Я пил с подругой Вербенникова и ее друзьями. Друзья у нее уроды. Марина благодушно приняла информацию — сомневаюсь, что она вообще слушала меня — просто сидела, улыбалась. Она, Марина, любила меня под хмельком. Раньше я, правда, бывал очень забавный, когда выпью. Это теперича укатали сивку крутые горки. Квелый я стал.