Слуга господина доктора

Я шел за спиной артиста Никиты Смулянского, которого знал и любил, мимо оторопелых абитуриентов — голый человек-легенда. Мне казалось, что я уже актер, мне хотелось выкинуть что-нибудь этакое, чтобы все замерли в благоговейном трансе. Хотелось разом петь, кричать, читать стихи про народ и кувыркаться в пыли. Моя биография знала, что такое триумф! Я шел, расправив плечи, втянув живот, высоко задрав подбородок, и сам себе казался изумительно красивым в леопардовых плавках. Wery, wery sexy![14]

— А что, душ есть? — спросил я у Смулянского — почтительно, но как у своего, словно мы из одной команды.

— Нет, душа нет, — сказал он и посмотрел мне в глаза тоже по-родственному, но как-то грустно. — Извините.

— Да нет, ничего.

Мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Но я не знал, как начать.

Он смотрел, как я с улыбкой счищаю с кожи пыль, как я запрятываю свое тело двадцати одного года в джинсы и футболку, как я перекручиваю волосы резинкой.

— Послушайте… — начал он и примолк. — Послушайте, может быть, вам не надо здесь учиться?

Я, неудачно завязав хвост, вновь снимал резинку, морщился, выдирал волосы. На его словах я остановился, резинка сорвалась с пальцев и отлетела в угол.

— Почему? — спросил я, изменившись лицом.

— Я не знаю… Понимаете, вы добрый, мягкий человек…

Он посмотрел так ласково и славно, что мне захотелось сесть рядом с ним и положить голову ему на плечо и вообще, стать его братом или племянником.

— Вам нельзя здесь… Вас изуродуют.

Мне бы переспросить, что он имел в виду, но я молчал, как тупица, и только рыхлил пятерней прическу. Он вздохнул, и все так же глядя на меня, стал говорить что-то сбивчиво, подбирая слова, задумываясь посереди фразы, а я все смотрел на него из-под нависшей челки и думал: «А классно с ним подружиться — добрый дядька».

— Скажите, — закончил он свою речь, — вы обещаете подумать? Вы поймите, я не имею права вас отговаривать — может быть, это ваше призвание, но, пожалуйста, подумайте. Вы будете расстроены… Вам тут… не понравится.

Не помню, что сказал я — наверное, какую-нибудь юношескую пошлость. Он проводил меня до дверей, где я стал счастливой жертвой абитуриентских расспросов. Оказалось, что комиссия слушала меня без малых минут час. Я был горд, горда была мама, гордилась моя возлюбленная и боевая подруга Чючя, и мой друг, художник Петя Полянский, гордился, рисуя эскизы к «Оресту», и Зухра гордилась тоже и мама Зухры тетя Берта, и все, кто знал и любил меня.

Только на экзамен в Комиссаржевское училище я не пришел и актером не стал.

III

И ведь не оттого не пошел, что внял Смулянскому, а оттого, что грызли меня юные сомнения, те тягостные, тоскливые сомнения, за которые я так не люблю юность и так не мечтаю вернуться в нее. Уже на исходе счастливого дня сплин сменил состояние радостной победы. «Кто я, вместилище пороков, пещера злых страстей? Мне ли, злосчастному, в своей невинности неистребимо испорченному, невежественному, похотливому, обманывать этих добрых, милых людей?» Я так был впечатлен через ласковое обращение с собой высокой комиссии, что простить себе не мог обмана, который, казалось, совершал умышленно — из погони за тщеславным счастьем я обманывал их щедрые сердца. По многу раз на дню я повторял про себя фразу Никиты Смулянского: «Вы добрый, мягкий человек…» И маялся, чувствуя, что вот — и он обманут. «Это неправда, неправда! — хотелось закричать мне, — Я злой, я жестокий, я вздорный, честолюбивый, временами трус, я самолюбив и эгоистичен… Но все равно, любите меня, Никита!» Чем далее тем более усиливалось мое отвращение перед самим собой. Источив себя в полной мере за нравственное убожество, я перешел к эстетической стороне вопроса. Всё, что казалось мне успехом при поступлении, теперь виделось опять-таки злонамеренной ложью. «Кто я? — вновь вопрошала себя моя душа, на этот раз разумея отношение к актерской профессии, — Фигляр, шут, номерной артист — из тех, что веселят анекдотами и бессильны на сцене. Я мгновенно выдаю результат — чем и обманул великого Горчакова, но я не приспособлен к длительной работе. Я ленив, бездеятелен, и при моей неумеренной жажде славы я никогда не стану художником счастливой судьбы!» На исходе недели я суммировал выводы и ужаснулся, как бездарность с черной душой может притязать быть актером. Я представлял себе неразборчиво робкую девочку из провинции, которой добрый Смулянский говорит: «Вы неплохо показались, но, к сожалению, у нас нет места для вас. Ваше место занято». И та, зареванная, возвращается к себе, к курам, свиньям, мужикам, бабам, ведрам, корытам, скалкам, прялкам, а я, самодовольный лжец, «добрый и мягкий человек», вползу как змея в Комиссаржевское училище и четыре долгих года буду притворяться актером, чтобы в конечном счете им не стать.