Слуга господина доктора

— Фантастическая женщина. Ее за тупость сделали пра-афессором ненавистного дела. Ее студенты — это курс несчастных детей. Там очень ха-арошие мальчики и две ха-арошие девочки. С другими не связывайся — скука. Но дети очень хорошие. Ты им понравишься. Они двух педагогов сгноили, но тебя они полюбят. Это значит, что тебя не полюбит Собакеева. Вообще тут русским не везет. Два толковых педагога — единственные, по-моему — заняты один корейцами, другой ингушами. На свой театр всем на-асрать. Вот Шеремет…

— А кто такой Шеремет?

— Это она. Худручка Половцевской студии. Лет тридцать назад блядь и сейчас не хочет сдавать позиции. С этой тоже — сразу в ж…пу…

— А курс ее что из себя? — спросил я, памятуя, что мне и с этими работать.

— Тут другая ситуация. Это курс хороших девочек. Половцев, покойник, умел набрать девочек… Все мужики на редкость бездарны. Ну, ты это поймешь, если будешь на показах. Все бездарны, кроме одного, ты его сразу различишь. Его фамилия Фомичев. Талантлив, умен, хитер, и ним можно иметь дело. Только он к тебе ходить не будет, он ни к кому не ходит. А так, тоже хорошие ребята. Есть хороший мальчик Даня…

— Постой, погоди, — перебил его я, — А что ты скажешь про Колокольцеву?

— Колокольцева… — задумался он, — Хорошая девчонка.

Мы поговорили еще не менее получаса, то и дело возвращаясь к уже хоженым темам. Потом я положил трубку и долго не мог заснуть, ворочаясь в предвкушении новых встреч. Фомичев, Шеремет, Собакеева, ха-арошие девочки и мальчики — безликие, но такие притягательные — водили эльфические хороводы в моем угасающем сознании. У меня было время подготовиться к битве не на живот а насмерть, к веселой борьбе за покорение ВТУ им. В. Ф. Комиссаржевской, в которой я мог только победить — и никак не умереть. «Ну скорей бы, скорей…» — думал я на границе яви и сна.

Ночью снились чемоданы, зонтики, шляпы — какая-то фрейдистская мура, не связанная с актерским поприщем.

V

Я искал с кем поделиться предощущением радости. Друзья, как я уже сказал, утешали Марину, им было не до меня. В моем распоряжении была только беспринципная Ободовская, чьи отношения с Мариной последнее время заметно охладели. Мы назначили встречу в ресторане «Интуриста» — Луизочка вновь разжилась какими-то неправедными деньгами.

— Ах, Арсений, душенька, — приветствовала она меня, выставив щеку для поцелуя, — как я по вас соскучилась. Все-таки, если не видеть вас долго, начинаешь скучать.

— Друг мой, друг мой, — я поцеловал щеку с французской галантностью позапрошлого столетия, — я томился стократно большим желанием видеть вас.

— А, — сказала Ободовская, — ну-ну. Что же ваши делишки? Все пестуете сироту? Мариночка очень переживает. Верите ли, говорит всё про вас. Совершенно невозможна. Тотальная зомбификация личности.

Действительно, насколько я могу судить, Марина вошла в степень опасного психического помешательства. Всякий раз, заходя на Арбат среди дня, чтобы почерпнуть из кучи «награбленного добра», я обнаруживал следы тайной игры ее болезненного сознания. Ты знаешь, чтобы мне улечься на ночь, необходимо множество предметов. Во-первых, нужен стакан воды, на случай, если я захочу пить. Обычно стакан пребывает нетронутым, но если его нет, я затрудняюсь уснуть. Во-вторых, у меня наследственная светобоязнь, и на лицо я всегда наверчиваю темную майку, спасаясь от первых солнечных лучей. Потом, мне нужна маленькая подушечка, паче я засну на боку и тощие коленки будут упираться одна в другую. Мне нужен крем, потому что по зиме у меня сохнут и трескаются губы. Вроде бы все. Так вот, приходя на Арбат, я обнаруживал, что в изголовье стоит нетронутый стакан с водой, на подушке лежит синяя майка, а под одеяло запрятана маленькая подушечка. Со злобным спокойствием я выливал воду, прятал подушку и майку. Меня раздражала Маринина влюбленность. Я знал, что ее тоска по мне искренна, но мне она была противна.

— Ну, а как же вы, Луизочка? Как язва вашей любви?

— Прекрасно! — Ободовская захохотала мелодическим смехом, — Илюша не расстается со мной. И знаете, что нас спасло? «Гербалайф»!

«Гербалайф» было израильское оздоровительное средство, которого реклама в течение двух лет утомляла семитским многословием. Однако Ободовская использовала слово как эвфемизм, потому что шепотом добавила:

— Ну-ка, прикройте меня, мне пора…

Она высыпала из пузырька щепотку «гербалайфа», разделила ее на три «дороги» и всосала в большой нос.

— Ой, — сказала она тонко, — только не чихнуть!

Я подумал сокрушиться сердцем о судьбе Ободовской, но, видя ее оптимистические глаза со зрачком в точку, не нашел в себе искренности и только сказал:

— Но ведь это может быть опасно…

— Арсений, я вас умоляю, — Луиза приложила руку к груди, — Избавьте меня от назиданий. Я готова руководствоваться вашими советами во всяком другом деле, но здесь…

— Долг дружбы…