Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Слухи, мифы, образы, эмоции, символы как элементы массового сознания находятся в постоянной взаимосвязи и вращении несмотря на то, что их природа может различаться. Так, политический символ, навязываемый властью обществу, основывается на определенной идеологеме и, таким образом, носит рациональный характер, в то время как рожденные в массовом сознании образы являются зачастую результатом эмоционального и иррационального восприятия действительности. В периоды социально-психологического кризиса, когда рациональное уступает место эмоциональному, запускаются инверсивные процессы — идеологемы становятся мифами, слухи — фактами, а символы обретают опасную амбивалентность.

Слухи, образы, эмоции при достижении определенной концентрации в массовом сознании, а также при обретении общего вектора (в данном случае направленности на верховную власть) приводили к разрушению политических символов и идеологем, на основе которых власть пыталась выстроить фундамент патриотизма. Негласной идеологической основой власти в России была сформулированная еще в первой половине XIX в. графом С. С. Уваровым так называемая «теория официальной народности», предполагавшая незыблемость самодержавной формы правления, православной веры и авторитета Церкви в обществе и ощущения подданными народного единства. Все вместе это должно было питать патриотические чувства россиян. Вместе с тем время Первой мировой войны в полной мере выявило фальшь навязываемых сверху устаревших идеологических конструкций. Обострившиеся конфликты прихожан с духовенством на фоне общего расцерковления, падения престижа Церкви, неспособной, в силу тесной смычки с государственным аппаратом, в полной мере выполнять пастырские функции, а также позиция верховной власти, которая в условиях функционировавшего парламента продолжала воспринимать себя и навязывать обществу свой образ в качестве самодержавной, несмотря на процессы десакрализации власти в сознании широких слоев крестьянства, — все это приводило к дискредитации и инверсиям смыслов политических символов.

В предыдущих разделах изучение слухов, образов происходило во внеинституциональном контексте. Здесь же будет предпринята попытка сопоставления институциональных практик (церкви, власти) с ментальными реакциями, которые они вызывали в определенных кругах общества. В семиотике этот раздел познания известен как прагматика, изучает взаимоотношения между знаковыми системами (в нашем случае — народными образами, мифемами, символами) и теми, кто их использует, а также реакции реципиентов. Уже отмечалось, что слухи о предательстве императрицы в городском обществе адресовались Александре Федоровне, а в деревенском — Марии Федоровне. Точно так же и проповеди приходского духовенства, и стратегии визуальной репрезентации самодержца приводили к неожиданным интерпретациям в разных слоях общества.

Анализ символов не ограничится рамками уваровской триады. Будет уделено внимание новым символическим конструктам, раскрывающим природу эпохи мировой войны, отразившейся в массовом сознании. В первую очередь это касается милленаристских ощущений и в их контексте отношений к символам войны — оружию и технике в целом. В технообразах Первой мировой отразился конфликт традиционного и модерного мировосприятия, что особенно заметно на примере крестьянского мышления: запечатленный фотографией образ императора в автомобиле противоречил патерналистским представлениям о самодержце на белом коне; аэропланы ассоциировались с «железными птицами» из апокалиптических предсказаний и пр. Этот конфликт можно описать как когнитивный диссонанс. В поисках способов его преодоления, обретения консонанса, народное сознание нередко обращалось к архетипическим образам, фольклорным когнитивным моделям, что еще более усиливало степень иррациональности психологической атмосферы общества.

Церковь, образы духовенства и народная религиозность: расцерковление прихожан и вера в окопах

Изучая причины крушения Российской монархии, нельзя обойти вниманием вопрос о роли церкви в начале ХX в. Самодержавие репрезентировало себя в качестве власти православной, известная триада теории «официальной народности» предполагала охранительную функцию церкви в обществе. Эта функция имела и вполне формальное выражение в нормативно-правовой системе империи, предписывала духовенству исполнение ряда административных обязанностей. Однако власть, пытавшаяся удержаться за счет народной веры, в период революционного крушения утянула за собой и церковь, в которой успели разочароваться достаточно широкие слои общества.