Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Сама по себе запись в сестры милосердия уже была проявлением эмансипации и некоторым вызовом патриархальным укладам общества. В знатных семьях запись на курсы медсестер воспринималась как блажь. Будущая медсестра Х. Д. Семина вспоминала, что родственники не поняли ее желания ехать на фронт за мужем-врачом в качестве медсестры и неоднократно над ней подшучивали: «Нина и Яша относились безразлично к моим курсам и считали, что это блажь, никому не нужная. И всегда с насмешкой и издевательством расспрашивали меня о работе в госпитале»[2052]. В связи с этим нельзя сбрасывать со счетов и того, что в ряде случаев через обвинения медсестер в разврате проявлялись солдатские гендерные стереотипы. Практически не вызывает никаких сомнений существование флирта между выздоравливавшими офицерами и медсестрами, легкие домогательства военных к девушкам, однако вряд ли можно точно сказать, как далеко это заходило. В каком-то смысле это была игра, принятая в определенных экстремальных условиях для снятия стресса: «Палату обслуживают санитарки. Легкораненые офицеры охотятся на них в коридорах, затаскивают в ванную, запираются там на крючок. Когда один запрется, другие на цыпочках подходят к двери, в замочную скважину подсматривают»[2053].

Тем не менее, как писали современники, несмотря на повсеместные изменения моральных норм, по мере приближения к фронту с женщинами и мужчинами происходили определенные метаморфозы. Казалось, что фронт представлял собой иную систему морально-нравственных отношений, предлагал более свободную (что характерно для экстремальной повседневности) систему межполовых отношений. Поэтому зашедшие в купе отправлявшегося на фронт поезда люди оказывались в рамках новой системы отношений, что немедленно сказывалось в проявлениях флирта. Поезд в этом контексте наделялся новыми функциями, становился неким хронотопом, обеспечивая переход из одного мира в другой. Зырянов описал такой случай: в купе поезда, идущего на фронт, сели поручик и молодая женщина, ехавшая на фронт к мужу в качестве медсестры. Между молодыми людьми достаточно быстро начался флирт, и поручик всю ночь провел под одеялом у дамы. Ехавший в этом же купе пожилой поставщик на следующий день возмущался: «Ишь кобыла нагайская! Всю ночь под одеялом целовались. Двадцать лет ездию по всем дорогам, а такого паскудства, чтоб баба в вагоне чужого мужика под одеяло на всю ночь пустила, не видывал… И когда они снюхаться-то успели? Хотел я утром, грешным делом, по-стариковски отчитать, одернуть их маленько, да побоялся. Чего доброго, прапор еще в морду даст. Ныньче народ пошел аховый, особливо которые в погонах»[2054].

С другой стороны, непосредственно у мест боевых действий, когда от медперсонала требовалась исключительная слаженность работы всей врачевательной системы, врачи и медсестры, работая на пределе сил, демонстрировали подлинную готовность к самопожертвованию. Случалось, что молоденькие медсестры, не выдерживая нервного напряжения от тяжелой работы и вида ужасных ран, сходили с ума[2055]. Свидетели передавали, что «отношение полковых врачей на поле битвы безукоризненное, полное самопожертвование, но чем дальше в глубь России, тем хуже отношение. Врачи всюду занимались только флиртом с сестрами милосердия»[2056]. По всей видимости, в ряде случаев это объяснялось снятием стресса после физического и психического перенапряжения.

Вероятно, одним из определяющих на фронте чувств было ощущение переживаемого каждого мгновения как последнего, отсюда — желание воспользоваться всем, что предлагает обстановка. Война способствовала развитию крайней формы актуалистического восприятия времени, при котором прошлое и будущее теряло важность в сравнении с настоящим, а потому стыд и чувство ответственности заглушались. У кого-то относительно быстро наступало похмелье и женщинам становилось противно от того, в какой ситуации они оказывались: «Дорогая, после двух недель, так угарно и безумно проведенных в Петрограде, я очутилась вот где. Чувствую себя отвратительно, больная, вся разбитая. Мы ведь столько пили в эти три недели… И в вине я не нашла забвенья… Вот теперь мой доктор предлагает выйти за него замуж, отказала и бросила его, флиртую с другими, но и в этом я не забываюсь… Так в чем же забвенье? В работе? В больных? Эх, это все только на словах, а на деле совсем иное… Доктор мой все вино предлагает и мы сидим с ним и пьем до потери сознания, ну а потом после этих угощений еще ярче и глубже сознаешь, как все беспросветно, мрачно, холодно вокруг и тут же скорей сама идешь и просишь у него выпить, скорей, скорей, чтобы хотя немножко уйти от ужасной действительности»[2057].