Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Таким образом, журнальная визуальная сатира 1917 г., отражавшая не только смешное, но и страшное, передавала достаточно широкий спектр эмоций обывателей. Корреляция динамики настроений, зафиксированных в карикатурных сюжетах, с динамикой душевных расстройств современников подтверждает ценность карикатуры в качестве источника по эмоциологическим исследованиям. При этом обращение к отдельным сюжетам, мотивам раскрывает те значения, которыми публика наделяла современные ей события или политических персонажей, помогает глубже понять смыслы эпохи. Приведенная в начале главы карикатура М. Ага «История русской революции в одном лице» в целом соответствует психологической динамике общества рассматриваемого периода, за тем исключением, что в апреле 1917 г. художник еще не был достаточно циничен, чтобы предугадать скорую смену восторженных настроений «медового месяца» революции чувством эсхатологического страха осени — зимы 1917 г.

От «революционного психоза» к «контрреволюционному комплексу»: психическая теория и психоэмоциональная динамика российского общества

В феврале 1917 г. революционные события начали развиваться стихийно во многом под воздействием слухов, выражавших распространенные в обществе фобии. Однако февральское насилие оказалось порождением не злого умысла тех или иных политических групп, а той эмоционально-психологической атмосферы, которая характеризовалась иррациональным страхом. Аффективное состояние революционизированных толп отмечали многие сторонние наблюдатели (несмотря на то что некоторые из них являлись носителями консервативной идеологии, статистика душевных расстройств за 1917 г. подтверждает их оценки). Н. Е. Врангель сравнивал поведение возбужденных людей на улице 27 февраля с поведением душевнобольных; о «значительном количестве» сумасшедших на улицах Петрограда в дни Февральской революции упоминал англичанин С. Джонс[2599]. Аффективное поведение становилось синонимом революционных действий. В. П. Булдаков совершенно справедливо отметил психопатологическую природу революции, в которой неконтролируемое насилие снизу выражало инстинкты архаичного бунтарства[2600]. В этом плане проблема революционной психопатологии оказывается шире медицинского подхода, предстает как историческое явление интерментальной сферы, в которой эмоции отдельных субъектов, душевные заболевания пациентов клиник проявляют общее состояние социума.

Изучая источники личного происхождения февраля 1917 г., можно отметить распространение таких «негативных» эмоций, как страх, ненависть, презрение, испытывавшихся представителями разных политических лагерей друг к другу. Сильные негативные переживания приводили к развитию дистресса. Вместе с тем скорая «победа» революционеров быстро окрасила эмоциональный фон в позитивные краски: страх сменился надеждами, ненависть — восторгом. Такая относительно быстрая эмоциональная инверсия приводила к эмоциональному выгоранию, развитию эустресса.

В марте 1917 г. в печати стала появляться информация о том, что количество душевнобольных, поступающих в городские клиники, в несколько раз превосходит этот показатель в дореволюционный период[2601]. Корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал о «небывалом» наплыве психических больных, указывая, что в одну только больницу Николая Чудотворца за неделю доставили 150 человек[2602]. Автор делил вновь прибывших пациентов на страдающих манией преследования и тех, кто пребывал в возбужденном состоянии, постоянно «звал на баррикады». Среди первой категории журналист выделил вице-адмирала В. А. Карцева (в прошлом командира крейсера «Аврора»): «Адмирал страдает манией преследования; ему все время кажется, что его преследуют, что за ним гонятся по пятам… И мысль о самоубийстве приходит к нему как единственный выход. Он этим бредит, кричит, требует оружия»[2603]. Воспоминания К. И. Глобачева, находившегося вместе с Карцевым под арестом в Министерском павильоне Таврического дворца, подтверждают сведения корреспондента. Бывший начальник охранки вспоминал, что вице-адмирал «с первого дня своего ареста стал обнаруживать признаки сильного расстройства нервов. Однажды в 4 часа утра он вскочил со своего кресла, в котором спал, и бросился на часового с намерением выхватить у него винтовку. Тогда другой часовой выстрелил и пробил ему пулей плечо на вылет… Карцева солдаты оттащили от часового и передали двум явившимся на крики санитарам. Оказалось, что на него нашел припадок острого умопомешательства, и он имел намерение, вырвав винтовку из рук часового, покончить самоубийством»[2604].