Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Примечательно, что в феврале пик душевных расстройств среди мужчин пришелся на неделю с 13 по 19 февраля, а пик обращений женщин — с 20 по 26 февраля, т. е. непосредственно в момент начала революции. Вместе с тем мартовское психическое обострение произошло в основном за счет мужчин, в то время как для женского населения столицы наиболее кризисным временем революции стала неделя 21–28 мая (ил. 242). В это время в столице проходили I Всероссийский съезд крестьянских депутатов и Всероссийский съезд офицерских депутатов, выборы в городские и районные управы, а также по всей России — епархиальные съезды православного духовенства и мирян, на которых избирались делегаты для Всероссийского съезда. Впервые женщины России получили возможность реализации избирательного права, для некоторых из них это оказалось непростым нервным испытанием. При этом, конечно, нельзя сказать, что рост поступлений в психиатрические больницы женщин происходил за счет избирательниц. Вероятно, сказывалось накопленное психологическое напряжение за предшествующий период, которое теперь вылилось во время сезонного весеннего обострения. Б. В. Никольский писал о развившейся в мае 1917 г. тяжелой форме неврастении у его супруги, не включенной в активную политическую жизнь[2609].

Обращают на себя внимание также пики самоубийств душевнобольных, пришедшиеся на недели до 16 апреля, 13 августа, 10 сентября. При этом важно отметить, что с августа 1917 г. количество самоубийств среди пациентов психиатрических лечебниц начинает превышать число вновь поступавших душевнобольных (но больше всего самоубийств было совершено за апрель 1917 г.). Очередной резкий рост поступлений начался 15–22 октября, когда Петроград находился во власти слухов о готовящемся вооруженном восстании большевиков.

Ил. 242. Движение душевнобольных и их смертность в городских больницах Петрограда в 1917 г.

Эмоциональный фон отражался на политических процессах, определял поведение отдельных политиков, форму их действий. В разгар апрельского кризиса М. Горький в «Несвоевременных мыслях» писал о том, что вся политика держалась на эмоциях, которые вели к искривлениям психики и вносили в политику темные инстинкты[2610]. Учитывая, что 1917 г. отличался чрезвычайно насыщенным эмоциональным фоном, политическим лидерам для поддержания в глазах общества соответствующего реноме необходимо было ему соответствовать. Наибольших успехов в «эмоциональной политике» достиг А. Ф. Керенский. Б. И. Колоницкий, исследовавший его культ, обратил внимание на то, что министр очень тонко чувствовал темп политической жизни, что заметно отличало его от прочих членов Временного правительства[2611]. Стремительность Керенского восхищала современников. Газеты с восторгом описывали распорядок дня министра, удивляясь тому, что за три часа Керенский успевал посетить и поприветствовать девять воинских частей[2612].

Однако Керенского отличал не только насыщенный график, но в первую очередь — эмоциональная насыщенность его выступлений. Талантливый оратор, он умело манипулировал слушателями, выбрав для себя образ актера-неврастеника, предполагавший истерические пассажи, драматические паузы, полуобморочное состояние, т. е. все то, что соответствовало особенностям психологической атмосферы. Актриса А. Г. Коонен вспоминала одно из собраний, на которых Керенский довел публику до экстаза: «И выступление Керенского, и атмосфера в зале производили впечатление какого-то истерического театрального представления. Керенский показался мне похожим на актера-неврастеника (амплуа, еще не вышедшее из моды), который самозабвенно играл роль вождя, увлекающего за собой толпу. Дамы, слушая его, хватались за голову, рыдали, срывали с рук кольца и браслеты и бросали их на сцену»[2613]. Причем в экстаз впадали не только экзальтированные дамы, но и офицеры — георгиевские кавалеры, бросавшие к ногам министра свои кресты, некоторые также падали в обморок. По-видимому, в глазах определенной части общества Керенский олицетворял рыцаря-безумца, носителя высшей формы безумия как двигателя прогресса, о котором писали Н. Вавулин, А. Закржевский[2614]. Не случайно Розенбах сравнивал фанатиков-революционеров с художниками-футуристами.