Слушай птиц

– Не рассказывай, если не хочешь, я ведь не настаиваю…

Тон у дяди Миши был такой, будто он извиняется. Перед ним, перед Ярославом! Это было ещё более странно, чем когда он говорил: «Я не знаю». Поэтому Ярославу немедленно захотелось рассказать дяде Мише о своём плане. И он стал торопливо объяснять, что вот Яна – она наверняка хорошая, хоть и вредина, но ведёт себя почему-то неправильно, и, чтобы она больше не крала чужое, он, Ярослав, решил сделать для неё все эти свистульки и подарить – насовсем подарить, пусть поступает с ними как угодно, пусть даже по пятьсот рублей продаёт за штуку, хотя это глупо – задирать цену, так дорого не купит никто, но это ладно, это уже её дело, а он подарит все эти свистульки Яне, и она тогда наверняка перестанет красть, потому что в этом больше не будет необходимости – вот же они, свистульки, правда? И вы же сами говорили тогда, в самолёте, что воровство – оно не норма и по статистике честных людей больше, чем нечестных…

Выложив всё это на одном дыхании, Ярослав вопросительно посмотрел на дядю Мишу. Тот явно задумался. Долго сидел, прикидывал что-то в уме, опять машинально заплетая клочок бороды в маленькую смешную косичку, а потом сказал:

– Пожалуй, это неплохой план. Стоит попробовать… – И добавил после паузы: – Только ты, просто на всякий случай говорю, сильно не расстраивайся, если он вдруг не сработает, хорошо?

Глава 13

Свистульки были готовы, одна ярче и лучше другой, и Ярослав представлял, как обрадуется Яна, когда он поднесёт ей свою коробку. Дома в Москве он завернул бы её в подарочную упаковку с бантиками, как у них в семье делали по праздникам, – мама говорила, что, пока снимаешь обёртку, самое-самое важное подарочное ощущение и есть.

Раньше Ярославу всегда казалось, что это пустая трата времени. Но сейчас он сам почувствовал, неожиданно для себя, как было бы круто, если бы Яна получила коробку с глиняными птицами не просто так, а в цветной бумаге, со всеми этими украшениями. Он прямо видел, как она надрывает краешек, нетерпеливо тянет за ленточку, как высвобождает свою пёструю стаю… Он видел радость на её лице, видел, как оно, вечно подозрительное или насмешливое, проясняется, как губы расползаются в улыбке. Яна бы на него тогда та-ак посмотрела (он представил как)…

А потом бы вот так руки к груди прижала, от благодарности (он опять представил как)… А потом бы потихонечку, аккуратно-преаккуратно стала трогать одним пальцем глиняные головы свистулек, будто не верила, что они настоящие. (Он и тут представил, как это выйдет, а потом, была не была, ещё представил, как Яна благодарно целует его в щёку и краснеет, – это во всём ранее представленном был самый приятный пункт.) Но на деле всё оказалось в точности как на постерах «Ожидание и реальность».

Яна не жила постоянно на территории музея, как дядя Миша с тётей Мариной. Она, когда не бывала наказана, приезжала с мамой по утрам каждый день, кроме понедельника, и в такую несусветную рань, что Ярослав ещё преспокойненько дрых. Тётя Лена переодевалась в народный костюм, брала гусли и шла дежурить на крылечко какого-нибудь из домиков, где, завидев посетителя, заученно улыбалась и перебирала струны. Звук у гуслей был довольно приятный, вроде гитарного, только тут, конечно, струн было гораздо больше. Ярослав при виде тёти Лены с гуслями всякий раз думал: «Ничего себе!» – на гитаре он пока всего полгода отучился и точно знал: пальцы и в шести-то струнах заплетаются, а тут вон сколько! Он их даже сосчитать не смог сразу, гуглить пришлось. В общем, Янину маму Ярослав уважал и побаивался, потому близко старался не подходить.

Тётя Лена работала, Яна болталась по территории, предоставленная самой себе. В обеденный перерыв её отыскивали и загоняли обедать, потом опять отпускали – до тех пор, пока не кончится рабочий день. Вечером они шли на автобус и уезжали в соседнюю деревню.

Ярослав, зная, что Яна любит прийти утром и топтаться под окнами, пока кто-нибудь из девчонок не выйдет гулять, честно прождал её целых три дня: героически ставил смартфон на девять, коробку, которую (раз не удалось завернуть) красиво разрисовал гуашью, держал наготове и даже чуб мокрой расчёской набок укладывал, когда умывался. Мечтал, как он к Яне выйдет да как будет коробку на вытянутых руках нести, ну и прочее в том же роде. Только Яна всё не приходила. И по закону подлости ровно в тот день, когда будильник включён не был и Ярослав продрых до одиннадцати, она объявилась прямо в комнате. Её Оксанка привела – от вечного своего нетерпения, – очень уж ей хотелось посмотреть, как это Ярослав будет птиц дарить.

И вот он открыл глаза, а Яна стоит посреди комнаты и глазеет, и взгляд у неё такой, как будто она тянет своё всегдашнее: «Эх ты, ма-асквич…» А он лежит под одеялом в одних трусах, и встать совершенно невозможно. Потому что, пока дядя Миша «что-нибудь придумывал», Ярослав перестал стесняться и так и не получил обещанной «хоть занавески»… Но сделать вид, что спишь, тоже нельзя: глаза-то открыты уже, теперь жмурься не жмурься, кто ж поверит!