Служанка

Я поежилась, а потом подтянулась, приникла к ржавой решетке, сжала ее руками и застыла, глядя на белые облака. Небо. Манящее, вольное, бескрайнее… Оно было так далеко от меня и одновременно так близко. И мне до боли захотелось обернуться птицей, выскользнуть из темницы, улететь высоко-высоко, подальше от людского предательства и злобы. И забыть все. Не думать. Не вспоминать.

Сердце болезненно заныло. Как же так — забыть? Неужели можно вычеркнуть все, что было? Нет. Не забуду. Наоборот. Запомню все, до мельчайшей капельки, до вздоха, до боли, чтобы и в посмертие унести с собой образ мужчины, вознесшего меня выше самых высоких гор, а потом ввергшего в самую глубокую бездну.

Говорят, мертвые не помнят живых. Говорят, за Гранью нет места печалям и радостям. Возможно, и так. Но я верила, что даже там, за водами забвения, я буду помнить алые глаза и несговорчивого зверя, отобравшего у меня мое счастье.

— Эй ты, душегубица! — послышался из-за двери грубый голос. — Покаяться перед смертью не желаешь?

Покаяться? Я мысленно хмыкнула. Нет. Не желаю. Ни об одном дне своей жизни не жалею, ни один не хотела бы изменить, каким бы горьким или тяжелым тот ни был.

— Так чего, исповедника звать? — не унимался стражник. — Стукни по двери, ежели душу облегчить надумаешь.

Я посмотрела на низкую темную дверь, но не шелохнулась. Создательница видит — неповинна я в том, в чем меня обвиняют. И каяться мне не в чем.

— Не хочешь, значит? — неодобрительно прогудел стражник, и я представила его заросшее щетиной лицо и маленькие, злобно сверкающие глазки.

— Да что ты ее спрашиваешь, Раздан? — послышался голос второго тюремщика, того самого, что тащил меня за руку из зала суда, а потом швырнул в темницу так, что я все колени ободрала. — Убивица — она убивица и есть. Ни совести у нее, ни сожаления.

— Так ей же жить осталось до заката, как с такими грехами на душе за Грань уходить? Ведь потонет в водах забвения!

Я горько усмехнулась. Какой заботливый тюремщик попался, о душе моей печется, а того и не ведает, что скоро сам по ту сторону Грани окажется. Я это по глазам его прочла, пока он на меня в суде таращился.

Сам суд вспоминать не хотелось. В отличие от того, первого раза, дознаватели тянуть не стали и провели заседание на третий день после ареста. Да и чего откладывать? Никто ведь не сомневался в моей вине, как никто и не собирался искать доказательства того, что это именно я убила дана Креждена. Зачем? Мой побег из тюрьмы подтвердил все обвинения, и никому и в голову не пришло еще раз их проверить. Судья, дознаватели, защитник — все они искренне верили в то, что я убивица. Слово-то какое мерзкое! И ни один из них не захотел вникнуть в суть дела, почитать предыдущие показания, попробовать увидеть истину.

Долгая речь дана Збежича, короткая — судьи… И вот уже горькое и безнадежное слово подхватили заседатели, а за ними и праздные зеваки, столпившиеся у здания суда. «Убивица! Смерть убивице!» — кричали они, когда стражники тащили меня в тюрьму. А я только выше вскидывала голову и смотрела на небо, чтобы не замечать искаженных злобой и жадным любопытством лиц, не видеть раззявленных ртов, не реагировать на вылетающие из них ругательства и проклятия.

— Эй, ты там живая? — не унимался первый стражник.

— Да оставь ты ее, Раздан, — осадил его второй. — Идем лучше в картишки перекинемся, пока смена не закончилась.

— И то дело, — крякнул первый, и за дверью послышались удаляющиеся шаги.

Я перевела дух и снова потянулась к окну. К тому крошечному кусочку надежды, что, несмотря ни на что, у меня оставался.

Штефан

Кравер встретил их ярким солнцем и свежим, пропахшим солью и старыми рыболовными сетями воздухом. День клонился к вечеру, на улицах царила обычная суета крупного портового города: проезжали многочисленные кареты и повозки, сновали юркие мальчишки-разносчики, торопились по своим делам прохожие. Но в этой атмосфере всеобщей круговерти и спешки было что-то, что заставило Штефана насторожиться.

— Слышь, командир, — негромко сказал едущий с ним бок о бок Давор. — Тебе ничего не кажется странным? Куда это все бегут?

— Такое ощущение, что здесь происходит нечто, о чем мы пока не знаем, — посерьезнел и Гойко. — Эй, малец! — подозвал друг мальчишку-разносчика. — Куда все так торопятся?

— А вы что, не знаете? — парнишка перехватил поудобнее плетеную корзину с рыбой и поднял чумазое лицо, на котором застыло жадное предвкушение. — Убивицу поймали! На закате на главной площади казнь будет! Там уже и эшафот готов!

— И что за убивица? — уточнил Гойко. — Старуха?

— Нет, милостивый дан, — мотнул головой мальчишка. — Девица. И красивая, как фея. Да только вот, сказывают, душу рагжу продала, столько народу погубила, не счесть! Говорят, она их чарами своими заманивала и убивала, а потом в крови убиенных купалась, а сердце и печень сырыми съедала.

— Так и говорят? — хмыкнул Гойко. — Брешут, поди.