Служебный гороскоп

Крестьянин Ложков гостеприимно распахнул перед государыней дверь. Навстречу государыне высыпала вся многочисленная его семья. Сам хозяин был в новом, с иголочки, камзоле, жена его была в шелковую поневу одета, а детишки под казачков оформлены. Паркетные полы сверкали, на стенах висели ковры персидские, стоял клавесин, старшая дочка Авдюша на клавесинах играла. Шкаф со стеклянной дверцей был сплошь набит книгами. Выделялось полное собрание сочинений Вольтера.

— Молодец, Ложков! — похвалила государыня. — Читаешь?

— А то как же, матушка-государыня! День и ночь читаю.

— И Вольтера?

— Его также. А супругу мою Настьку от него за волосы не оторвешь. До дыр зачитала. Даже хряка накормить забывает.

Императрица руками всплеснула.

— Ах, если бы у меня все такие были крестьяне. Обскакали Францию, посрамили Вольтером. Там его книги не то что крестьянин, сам Вольтер не читал. А ты, значит, грамотный?

— Я-то? Никак нет, — простодушно пояснил Ложков.

— А твоя жена?

— Настька? Тоже не разумеет. Откудова ей?

— А детишки твои?

— Сорванцы-то? Где им!

— А как же ты читаешь, ежели неграмотный?

— Так и читаю.

— Странно. Ну-ка, прочти мне вот эту страницу из Вольтера.

Ложков взял книжку вверх ногами и наизусть стал шпарить.

— А ну, отдай мне книгу, — потребовала императрица. — Теперь читай.

Ложков и без книги сыпал как по писаному, ибо по требованию Синельникова, имея память изрядную, всего Вольтера наизусть выучил. Ему читали, он запоминал.

— Вот это да! — дивились гости.

А иностранные послы отдали срочные депеши своим государям: дескать, смысла воевать с Россией не наблюдается, коли каждый русский мужик наизусть Вольтера знает. А Ложков все цитировать продолжал:

— «Самый нелепый из всех деспотизмов, самый унизительный для человеческой природы, самый несообразный и самый зловредный — это деспотизм священников…»

Государыня оборвала:

— Этого не надо, Ложков. Другое читай.

Ложков сменил пластинку:

— «Ни на что не годится тот, кто годится только для самого себя».

— Ну, это другое дело, — похвалила царица.

Ложков пригласил государыню к столу отобедать чем бог послал.

— Чай, проголодалась, ваше величество. Только не гневись. Еда-то у нас известно какая — крестьянская. Щи да каша.

— Пускай, Ложков. Отведаю. Будет другим государям упрек, что обычаев своего народа не чураюсь да нос свой кверху не деру.

— Настька, накрывай на стол! — заорал Ложков.

Жена загремела серебряной посудой. Засим на стол был подан черепаховый суп, который государыня пригубила и закатила глаза:

— Шарман! Как в Париже.

И не ошиблась: суп тот только что был доставлен из столицы Франции, и, чтоб успеть вовремя, десяток лошадей загнали. Потом были устрицы, рагу из куликов, зразы а-ля Нельсон, жареные рябчики, судак вареный под холодным соусом, паштет из свежей лососины, блины берлинские, а на десерт пюре из земляники, булочки с мармеладом, пломбир с белым вином, из напитков Настька подала холодный глинтвейн, а также пунш.

Сам Ложков почти не ел, а больше подкладывал императрице.

— Мы, матушка, не голодные, утром щей хлебавши.

Дивиться не уставая, Екатерина заявила:

— Хочу жить в такую деревню. Примут, Потемкин?

— Примут! — заулыбался князь. — Я перед старостой Федором Стукачевым за тебя словечко замолвлю.

Отобедав изрядно, государыня Ложкова поблагодарила, со своей руки перстень ему вручив. Ушла. Около дома ей попалась снова та однорогая корова с белым пятном на черном боку. Буренушка вернулась из дальнего вояжа, гремя костьми, и мычала, недоеная.

— Старая знакомая! — обрадовалась Екатерина. — Твоя?

— Моя, — ответствовал Ложков.

Настька, жена его, к шее однорогого животного припала, запричитала:

— Вернулась-таки, кормилица! Ой, лихо мне, лихо! Чего они с тобой сделали!

Едва государыня удалилась, как слуги Синельникова, к дому Ложкова бросившись, унесли ковры, клавесины, прочую мебель, а Синельников государыни подарок — перстень — с руки своего холопа содрал.

Тут на Днепр и ночь спустилась, темная, южная, пряная ночь.

Налетела гроза. Ветер дунул, целая улица вместе с домами опрокинулась, потому что, кроме дома Ложкова, все прочее было декорацией. Рухнули карточные домики. Еще одна улица воспламенилась от удара молнии, загорелись деревянные сухие щиты. Деревня сгорела начисто. Хлынул дождь, и то, что лилось с небес, было зеленым, так как краска с деревьев низвергалась на землю.

— Боже, зеленый дождь! — восторгалась императрица. — Первый раз в жизни вижу!

Вскоре костюмы стали зелено-голубыми, лица, парики такими же. Стали придворные похожи на домовых, леших, русалок и прочую нечистую силу. Жалкие, словно мокрые курицы, препровождены они срочно были обратно на галеры.

Когда все на галеры поднялись, виденными впечатлениями притомившись, государыня в большой чувствительности села писать в Петербург генерал-аншефу Еропкину письмо: