Служебный гороскоп

А я тут как-то под праздник переутомился, потерял бдительность, попал в больницу. Прихожу в себя, руки-ноги считаю. Слава богу, цел. Ничего такого не отрезали. Только что же они, черти, думаю, одеяло мне не дали? Опять какой-нибудь поход за экономию, что ли? Вон прошлый год, к примеру, они взяли обязательство скальпели экономить. Всех без ножа резали.

Гляжу: рядом со мной лежит представительный голый тип.

— Вы обратите внимание, — говорю я ему, — на полное отсутствие комфорта в системе нашего бесплатного медицинского обслуживания. Мы лежим на голых досках в чем мать родила, и никому от этого ни жарко ни холодно.

А сосед ни слова в ответ. Я поворачиваюсь на другой бок и закрываю глаза от стыда. Рукой подать — лежит с задумчивым лицом дамочка, одетая, как на женском пляже, куда я в прошлом году в дырочку заглядывал.

«Мать честная, — думаю. — Это же переполненное безобразие — смешать мужчин и женщин, как винегрет, в одной палате. Это абсолютный минус городской больнице и ее главврачу товарищу Растиркину».

— Гражданка, — кричу я, — прикройтесь хоть капельку! Вы хоть и больная, но все-таки женщина.

А она тоже в ответ ни гугу.

Тут я приподнимаюсь на локтях и чуть в обморок не падаю от ужаса. Они, эти больничные клизмы, обгоняя время, меня в морг списали. А кругом стеллажи, как в библиотеке. И такой холод, что покойники чихают.

— Черти! — кричу я. — Что же вы вполне годный товар на свалку истории списали? Выпустите меня! Живой я!

Встаю и между стеллажей бегаю, чтобы согреться. А сам думаю: то-то сейчас переполох начнется, то-то шум в ушах поднимется, когда сюда явятся. И даже боюсь, как бы товарищ Растиркин, эта восходящая медицинская звезда, с перепугу не упал в обморок. Слишком велик контраст между мной и теми, кто лежит.

Слышу: сторож ногами шаркает, клиентуру пересчитывает. Смотрит, нет ли краж, самовольных отлучек. К делу относится добросовестно, от волнения сбивается и лишний раз пересчитывать не ленится. Я ему кричу:

— Всё в порядке! Живой я и здоровый! Скорее меня выпускай, чтобы я мог дать в газетах опровержение своему некрологу.

А сторож вроде бы и не рад.

— Попрошу, которые покойники, не кричать. Для меня все равные: живые и мертвые. Для меня главное — чтобы человек был хороший. Ложись взад, а то хуже будет!

— Позвольте, — говорю я. — Но как могла произойти эта трагическая ошибка, чуть не зачеркнувшая всю мою сознательную жизнь?

Сторож роняет равнодушно:

— Во всяком деле бывают незначительные ошибки. Ты, что ль, не ошибаешься? Святой, что ли? А в данном случае, судя по бледности лица, ты все равно попадешь сюда же, к нам.

— Ладно, — говорю, — оратор! Не каркай, не накликай беду… Выпускай меня на волю!

— Нет, — говорит. — Полежи, пока придет начальство. Теперь уж недолго ждать осталось. Вот отгуляют праздники и явятся как миленькие.

— Как так отгуляют? — кричу. — Они там веселятся, едят и пьют, а у меня, может, от холода и голода зуб на зуб не попадает. Есть хочется.

— Вашему брату, — поясняет сторож, — есть не полагается. Ты с довольствия снят. Эх, представляешь, что ты натворил! Сколько теперь возни из-за тебя будет! Сколько хлопот! Одежду твою небось выбросили, с продовольствия сняли, из всех жизнедействующих списков вычеркнули. У твоих родственников, верно, все для поминок готово, народ погулять сбежался, а ты на попятную. Нет, так порядочные люди не поступают. То мрут, то воскресают. А все оттого, что здесь холодно. Надо еще раз пересчитать. Раз, два, три, четыре…

И он опять вдоль стеллажей пошел.

— Стой! — кричу. — Если ты меня не выпустишь, я сам убегу и прихвачу с собой пару соседей!

— Попробуй, — говорит. — Удери. От меня тоже один на днях удрал. Побегал, побегал дня два-три, теперь назад просится. Нигде его не приняли. Жена его уже замуж вышла.

Я вскакиваю и задом, задом — к двери. Вылетаю на улицу. Боже мой! Солнышко приветливо ручкой делает, травка ножки гладит, за городом соловьи чирикают. Ну, думаю, на этот раз вырвался. Только слышу за спиной тяжелое дыхание.

— Держи покойника! — орет сторож.

Прохожие в ужасе разбегаются, бабки крестятся. Паника! Милиция и та попряталась. А какая-то тетка в форточку кричит:

— Ты что по улицам бегаешь, коли умер. Помер — лежи, а не бегай.

А я говорю:

— Где же логика? Какой же я покойник, если бегаю.

— А разные бывают упокойники, — отвечает она.

Ну тут сторож меня догоняет, умело ставит мне подножку, я ударяюсь лбом о чугунную ограду, что понатыканы у нас на каждом шагу, падаю… И навечно закрываю глаза.

— Вот все и утряслось, — радостно говорит сторож.

Но тут, правда, я и проснулся.

ПОЛУНДРА!

Столкнувшись с дельфином на палубе носом к носу, боцман оробел и закивал пятками в трюм, резво вопя:

— Полундра! Дельфин!

Началась паника. Кто-то с перепугу бросился за борт. В эфир полетели надрывные сигналы «SOS».

Дельфин осмотрел обезлюдевшую палубу, тяжело вздохнул, спустился в трюм, где забаррикадировалась команда, и тихонько постучал в дверь:

— Будьте добры, отоприте, пожалуйста. Я пришел, чтобы исполнить роль лоцмана. Я отведу ваш корабль в рыбные места. Дельфины должны служить людям.