Служили два товарища...

Утром 5 ноября 1097 года, как сообщает летопись, дорогой из Любича заехал к Святополку и князь Василько. Мне мерещится это сумрачное осеннее утро. Ветер на огромной равнине и на холмах. Река течет темно-серая, мутная, лижет черные долбленки у берега. Холодно, зябко. Солнце скрыто за пеленой облаков. В беспокойстве и серости этого утра живут предательство и обман.

Василько со своими спутниками подъехал к срубу Святополка. Его встретили с почетом. В этот день готовился в княжьем доме пир.

— Оставайся у меня, брат, на праздник моего рожденья, — сказал Святополк.

— Рад бы, да нет у меня времени, брат, — сказал Василько. — Мои люди и обоз поехали до дому. Мне их догонять.

— Тогда посиди, брат, здесь, а я пойду, велю кое-что приготовить, — сказал Святополк.

Я не в первый раз слышал эту историю, но каждый раз ужасался слову «брат», которое бабка как-то особенно зловеще выделяла. И Давид, который оставался в горнице и все время молчал, услышав шаги многих людей за стеной, тоже произнес слово «брат»: «Ты посиди, брат, а я пойду».

И в этих его, таких обыкновенных, словах таилось предательство, которое источала холодная серость этого утра, и мучительно страшно и вместе — непонятно почему, но сладостно было все это слушать. Может быть, потому, что это было так давно и знала об этом, казалось, только Фенина бабка.

«Все это было давно», — уговаривал я себя. Но когда бабка подходила к этому месту, я с трудом сдерживался, чтобы не крикнуть: «Беги, Василько!» Но я знал, что это не поможет, потому что дальше бабка рассказывала, как вошли люди Святополка, и связали Василько, и надели на него железы.

А еще дальше следовал рассказ, как Святополк созвал киевское вече и как он ему сказал: «Давид говорит, что Василько убил моего брата Ярополка и теперь хочет убить меня и отнять мои города». И народ заволновался.

Невозможно было забыть рассказ, следовавший затем. Ночью, чтобы никто не видел, князя Василько привезли связанного в Белгород, ввели в пустую хату, и тут князь увидел, что один из ехавших с ним стал точить нож. И теперь Василько видел только этот нож и понял, что́ ему предстоит.

Дальше шел рассказ о том, как расстелили ковер, как повалили на него Василько, как положили на него доски и сели на них, чтоб он не сопротивлялся, и как люди Святополка ослепили его.

Слушать об этом было невыносимо страшно, и Феня сказала бабке, что не надо рассказывать хлопчику эту сказку, а сама утерла глаза и добавила:

— Что делали, злодеи!

Но Фенина бабка не согласилась и со свойственной ей скупостью на слова сказала только:

— Пусть знает.

В этой давней истории, где столько зла и жестокости, были и слова о доброте людской, словно согретые светом маленьких восковых свечек, горевших тогда в деревянных и каменных храмах. В городке Звиждень, которого теперь, может, и нет на свете, княжьи слуги отдали какой-то попадье постирать окровавленную рубаху Василька. Она вымыла ее, надела на Василька и при этом молча плакала и гладила его. Было утро. Воз с Васильком стоял на дороге под тенью дуба. Позднее осеннее солнце освещало его и полянку в белых цветах крапивы. Женщина убрала волосы со лба Василька, и он при этом сказал:

— А я хотел в этой кровавой рубахе стать перед Господом.

Слушать всю эту историю, в конце которой Василько возносится на небо и его причисляют к сонму святых, можно было только молча и с невольным трепетом. Это была печальная история о человеческих страданиях и злодействе, случившаяся почти тысячу лет назад. Я потом узнавал ее и в исторических хрониках Шекспира, и в «Макбете», да и во многом другом, что и до сих пор отравляет жизнь на земле.

Это была первая ставшая мне известной легенда о страхе, подозрительности и коварстве и в то же время, как ни странно, о доброте людей, чьи имена чаще всего остаются неизвестными.

Лирник

Под стенами лавры я встретил однажды лирника. Он был, как мне теперь припоминается, совсем молодой и зорко смотрел на мир одним голубым глазом (другой закрывало бельмо). Он был в рваных пыльных сапогах, в шароварах с напуском, в белой рубахе с шитьем на груди и выцветшем рыжем пиджачишке. На плече висела холщовая сума.

В длинное и жаркое утро он играл и пел у храма, устал. Темное лицо его лоснилось от пота. Выбрав старую одичавшую яблоню на склоне холма, он осторожно положил лиру, снял с плеча суму, достал из нее полкаравая хлеба, ломоть сала, круто посыпанного солью, и два яичка. Все это он разложил на суровом рушнике, отрезал хлеба и сала и осторожно принялся за еду.

Я лежал неподалеку в траве, смотрел на лирника, на его руки, на его лиру. В этом месте я условился встретиться со своим другом, учеником третьего класса Колькой Боженкой, но его, очевидно, отвлекли дела, а я, позабыв о Кольке, так уставился на лирника, что он издали крикнул:

— Эй, хлопчик, хочешь шматок сала?