Служили два товарища...

Но Владимир Игнатьевич, если бывал дома, спасал меня от женского внимания и уводил к себе в кабинет.

Там пахло особенной стерильной чистотой, чернели корешки энциклопедии, и я с нетерпением ждал разговора или рассказа, хотя Владимир Игнатьевич разговаривал со мной торопясь, на ходу, ожидая извозчика и с нетерпением выглядывая в окно.

— Твое счастье, разбойник, что ты еще не очень большой. И куда торопишься? Все вы торопитесь!.. А какой толк? Был бы большой, сделали бы тебе дырку, а мне — изволь чинить. Вот вчера штопал, штопал одного человечишку, славный человек, умный, хороший, и оставил его без ноги. Понимаешь, отрезал ногу! Я же не господь бог. Я не могу ему подарить новую ногу! А у него — парнишка как ты, с матерью в коридоре сидел. Такие дела.

Однажды доктор повез меня с Феней в оперу на воскресный утренник. Давали «Евгения Онегина».

Владимир Игнатьевич надел черный костюм, белую крахмальную рубашку и воротничок с двумя отогнутыми уголками, побрызгал на себя и меня из пульверизатора лавандой.

Мы сидели в ложе первого яруса вчетвером. Я ничего не понимал, но музыка, свет и множество людей делали все прекрасным.

Доктор слушал с каким-то особенно нежным, благодарным волнением; очень бурно хлопал, поправляя крахмальные манжеты. А потом, когда мы вышли на мороз в теплые снега и стояли у подъезда в ожидании извозчика, он смотрел на первые огни вечера в подмороженном небе и говорил дочери:

— Нет, подумать только! Какая прелесть, какая невозможная прелесть!

Лихо подъехали саночки, доктор сел с дочерью, укрылся меховой полостью и погладил меня по горячему лицу:

— Вот, дружище, запомни, какую красоту сотворил человечище!.. В Мариинскую больницу!

Мы с Феней пошли домой.

Звучала, плыла волнами музыка, хотя я с трудом понимал, что происходило на сцене. Позже я развенчал оперу за ее чрезмерную сладостную красивость, оперу, но не оперную музыку и пение. А доктор остался Орфеем, открывшим для меня музыку, ту музыку, прелесть которой я раньше не замечал. А теперь она с загадочной силой приходила отовсюду. Пробовал ли отец подобрать что-либо одним пальцем, заходил ли шарманщик во двор и Феня открывала форточку, — музыка говорила обо всем, и вдруг сам мир становился похожим на музыку. Человеческое лицо, глаза неожиданно напоминали музыкальную мелодию. Я не знал сначала, что это рождалась во мне музыка. Она входила, определяя и ритм ощущения мира. У предреволюционных лет было свое звучание. У людей была своя тональность. Вся жизнь Владимира Игнатьевича казалась мне потом музыкой без единой фальшивой ноты.

Во всем вокруг была музыка времени. Я не понимал ее, но чувствовал ее поначалу спокойный, даже замедленный ритм — ритм шарманки:

Пускай могила
Меня накажет
За то, что я его люблю!..

Старик в пальтишке с ободранным заячьим воротником медленно вертит ручку шарманки. И на него и на его шарманку лениво падает снег.

Гости

Среди знакомых и друзей родителей, бывавших в нашем доме, мне запомнились немногие.

Вот маленькая женщина в белой блузке, такой белой и так искусно накрахмаленной, что она кажется особенной, снежной белизны.

Не знаю, была ли эта женщина молода, но мне тогда, казалось, что она совсем не молодая, может быть потому, что она отличалась какой-то легкой аккуратностью, которую я чаще видел у старушек.

Может быть, она и была еще молодая старушка. Но часто глаза ее блестели жизнерадостно и молодо.

Мне она нравилась, не знаю даже чем. Позже я узнал, что Анна Васильевна — акушерка, одинока и лепится к тем семьям, где она помогала прийти на свет новорожденному. Догадываюсь, что и я был в числе ее питомцев.

Она была очень ласкова со мной, впрочем как и со всеми, ласкова и даже услужлива. Охотно соглашалась разливать чай, если хозяйке некогда, или почистить летом ягоды для варенья, или отправиться вдвоем за покупками. Она вся отдавалась чужим делам и хлопотам, это ласковое существо. От нее я узнал, что детей приносят аисты, что чертовщина — выдумка суеверных душ, но что в жизни много таинственного. Рассказы ее всегда были интересны. Как и в рассказах Кирилла Егоровича, о котором я расскажу дальше, в них находилось местечко и для утонувшей девчонки, поющей в болоте. Она помнила множество семейных хроник, с удовольствием рассказывала о свадьбах, крестинах и многом другом.

Почти все звали ее Аннушка. Она, наверно, когда-то в молодости была очень красива мягкой и легкой красотой. Но потом поблекла, как васильки в жаркое лето, в бесправной жизни, ленивой, взяточной, тупой, почему-то оборачивавшейся к Анне Васильевне всегда худшими сторонами. Хотя на нее сваливались и мелкие и тяжкие невзгоды, она оставалась неизменно человеком светлым.

Когда в семьях ее подопечных один ребенок заболевал скарлатиной или корью, другого забирала к себе Анна Васильевна, и в эти недели она уж никуда не ходила. Так у нее появлялся маленький сын или дочь.

— Что-то давно нет Анны Васильевны.

— А вы не слышали? У Киселевых скарлатина.

— Ну понятно.