Служили два товарища...

Часто, потеряв из виду человека и не встречаясь с ним, вдруг открываешь для себя все его замечательные качества, которые раньше были скрыты. Какая-нибудь коротенькая история вдруг освещает все новым светом. И у доктора оказалась своя последняя в его жизни история, о которой я и расскажу.

Он был очень стар и одинок и остался в городе, когда в 1941 году во второй раз туда пришли немцы. Неведомые старому доктору немцы без Шиллера и Гейне. Доктор вернулся к временам частной практики.

Дочь и внучка его уехали за Волгу. Он, может быть, никому не был нужен, даже самому себе, но у старого доктора было так много связано с городом, с его холмами, с его небом, и так много близких он проводил на кладбище в этом городе, что уехать куда-нибудь в другое место для него было просто невозможно. Всюду была живая память, а от нее нельзя уехать.

Может быть, если бы он был моложе?.. И он остался. Он остался в своей пустой квартире с кабинетом, где стоял старый потрепанный диван. На нем Владимир Игнатьевич в далекой молодости осматривал больных, а теперь спал. Над диваном конечно же висела репродукция с «Урока анатомии» Рембрандта, как висела она почти во всех докторских квартирах начала двадцатого века. Доктор был очень старомодный человек.

К нему на дом ходили больные, поликлиник не стало. Но больные помнили его. Теперь их было немного — главным образом старые люди. Как и он, они почему-либо не смогли уехать.

— Сделайте одолжение, — говорил он больному, если тот начинал рассказывать о немцах, — я не хочу их знать. Они для меня не существуют. Их здесь не будет. Их здесь не будет, а мы с вами будем! В этом корень вопроса.

Он голодал, как все, но иные пациенты иногда привозили ему из деревни муку или сало. Он благодарил, делился с соседями и забывал о посылке. Если приходил кто-нибудь из старых знакомых и спрашивал, где бы можно переночевать раз-другой, доктор неизменно объявлял, что кроватей у него в доме четыре и что он еще не научился спать сразу на четырех.

И может быть, доктор даже дождался бы возвращения внучки и дочери, если бы однажды к нему не прибежала старая женщина, еврейка, жившая через дорогу и лечившаяся у него. Она вся дрожала, у нее колотилось сердце.

— Успокойтесь, — сказал Владимир Игнатьевич, — вам вредно волноваться. Вы у врача, и с вами ничего плохого не может случиться.

Но он не знал тех новых немцев, которые сожгли у себя дома книги Гейне. Двое из них появились в его кабинете. Доктор сказал, что он занят с больной, но они вошли. Один из них рванул за плечо женщину, и тогда доктор весь побагровел.

— Я не позволю так обращаться с больными! — дрожащим от возмущения голосом крикнул Владимир Игнатьевич и стукнул кулаком по столу.

Но вошедший, не обращая внимания на старого чудака, потащил женщину, цеплявшуюся за ножки стульев, к двери. И тогда доктор схватил отлитую из меди русалку, подарок пациента, и изо всех сил опустил ее на голову человека в мышином мундирчике.

Он был человек светлой и легкой души и, как часто случается с такими людьми, незаметен. Я слышал, как отец говорил, возражая матери:

— Ну что значит скучный? Володя очень душевный.

А Владимиру Игнатьевичу он однажды сказал:

— Я знаю, что тебе с ней не очень интересно. Вы всё ссоритесь. Но сделай это, пожалуйста, для меня.

Когда шел этот разговор, Владимир Игнатьевич, казавшийся мне старым, был еще не старый человек.

В ту вторую военную зиму, в 1915 году, он изменился, вернее переменился его внешний облик. На его плечи возложили эполеты (доктор говорил эполеты, а не погоны), он натянул на себя защитный мундир, бекешу и сразу же преобразился в ваше благородье. Но для самого Владимира Игнатьевича ничего не изменилось, потому что он продолжал делать то, что делал всю жизнь. Если он бывал дома, когда мы приезжали, он встречал меня очень дружелюбно.

— А, — говорил доктор, — разбойник пришел. Лида, принимай гостей.

Лидия Владимировна открывала докторский буфет, откуда вырывался запах сладостей. Заманчиво поблескивали из его глубин бутылки с хрустальными пробками, с головками гномов и слонов на пробках.

Нас с Феней угощали.

Разложив салфетки и разные вилочки и ножички, Лидия Владимировна выполняла весь этикет торжественного приема для нас так же, как если бы принимала попечителя университета. Таков был порядок в этом доме, где жил дух старого земского врача, доброты, интеллигентности и внимания друг к другу.

В столовой висел портрет очень красивой молодой женщины, жены доктора, умершей в молодости от туберкулеза. Лидию Владимировну доктор воспитывал один и, как говорили в те времена, «обожал» ее. Она растила маленькую дочку, разъехавшись с мужем, и ничего не делала, возложив все заботы на Мотю. Доктор все прощал «моей бездельнице».

«Моя бездельница» удивляла нас с Феней, пытаясь усадить меня поближе и обнять. Это уж совсем было унизительно, и я всегда старался обратить внимание Лидии Владимировны на то, что я скоро буду большой.

— Для меня ты все равно маленький, — почему-то настаивала Лидия Владимировна, не догадываясь, какую ужасную она мне причиняет боль.