Служили два товарища...

Самые простые вещи не имели никакого объяснения: почему существует солнце, откуда оно взялось и откуда мы все взялись. Знаменитая теория, согласно которой аисты приносят детей, очень скоро была поставлена мною под сомнение. В городе совсем не было аистов, и они никогда в большие города не прилетают, о чем сказал мне отец. А между тем я то и дело слышал, что там-то принесли девочку, а там-то мальчика.

Вскоре эти удивительные «зачем», «почему» и «откуда» перестали меня занимать. Мир год за годом становился привычнее, доступнее и понятнее. Исчезала его магия и таинственность.

Но вместе с тем мне хотелось, чтобы в мире не все было понятно, чтобы сказки существовали, чтобы существовали тайны, и позже я понял, что их вполне достаточно и что совсем, пожалуй, они никогда не исчезнут на земле. И действительно, может ли наступить такая скучная и грустная минута, когда все будет открыто? Нет, она никогда не наступит. И взрослым об этом так же не надо беспокоиться, как не надо было беспокоиться мне.

* * *

Детство — годы мифологии. Нет более грустного зрелища, чем маленький старик, не верящий в чудеса и не стремящийся узнать то, чего никто не знает. Сказки, легенды, всевозможные истории о Змее Горыныче, злых волшебниках, Бабе Яге, Великане и Мальчике-с-пальчик, Сером Волке и Красной Шапочке — все они требовали смелости, самоотверженности и справедливости. Только добрый и справедливый побеждал, только смелый и сильный находил дорогу.

Не надо думать, что маленький человек с наивностью дикаря верит в букву сказки. Нет, он очень скоро научается отличать дух от буквы.

— Мама, — спрашивал я, — но ведь если волк съел бабушку, то она уже не может снова стать живой?

Мама затруднялась ответить. Отец говорил:

— Видишь ли, в жизни, конечно, это невозможно, но в сказках — другое дело.

И я понял, что сказка это «другое дело». И как бы условливался с самим собой верить в то, чего быть не может.

Вечера первых лет детства — и сказка. Тепло тесной комнаты, занесенного снегом окна, шум самовара, страшные тени в коридоре, весь этот мир, за которым мир бесконечный — ночью до луны, днем до облаков, до солнца.

Тесный мир, он был во всем знаком, даже непригляден. Но в коридоре уже начинались сказки.

Отец говорил:

— Принеси мне папиросы.

Для того чтобы исполнить его просьбу, нужно пройти по темному коридору и в комнате отца, заставленной растрепанными книгами и всякой всячиной, зажечь свет.

И я медлил, я не решался.

— Почему же ты не идешь? — спрашивал отец.

Мне стыдно было признаться, что мне страшно войти в темный коридор. Я собирал все свое мужество, как маленький пастух, сражавшийся с Голиафом, и отправлялся в коридор. Дело в том, что за открытой дверью в комнате отца стоит великан. Но я знал, что, если я смело пройду и не оглянусь, он меня не тронет, не сможет тронуть. И я быстро шел с бьющимся сердцем.

— Ну вот и хорошо, — сказал отец, когда я возвратился, — вот ты и молодец.

Может быть, он догадывался о моем страхе и волнении? Не знаю, но в столовой мне становилось особенно хорошо, тепло и уютно, и я знал почему. Потому что я подавил этот глухой и мучительный страх.

А великан? Может быть, он и позже стоял за дверью. Не надо оглядываться.

Не надо оглядываться. Я это знал, еще не прочитав о гибели тех, кому запрещено было оглядываться, и то, как Орфей оглянулся и не смог увести Эвридику из подземного царства. В школьные годы, прочитав «Вия», я нашел и объяснение этому великому запрету.

Его изложил друг философа Хомы Брута, ритор Тиберий Горобец. Как известно, Хома обернулся и тогда его увидал Вий. И вот что сказал по этому поводу ритор Тиберий Горобец:

— А я знаю, почему пропал Хома: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать.

И это было самое важное из того, что он сказал. Его слова и сегодня звучат правдой, а его совет в подобном случае — «перекрестившись, плюнуть ведьме на хвост» — можно и не принять во внимание.

* * *

Вторую холодную военную зиму мы неприметно жили вдвоем с Феней. Отец приезжал редко. Дама из соседней квартиры говорила мне:

— Твой папа появляется как метеор.

Я не знал астрономии, но понимал: она хотела сказать, что отец приезжает крайне редко.

Он приезжал редко, но действительно освещал нашу скудную и тихую жизнь без писем от мамы, без гостей. Во всех комнатах зажигались лампы! Свет заливал их почти солнечным сияньем.

И тогда, во вторую военную зиму, он словно вынырнул из лесных сугробов в черном своем овчинном кожушке, задымил табаком наши комнаты. С ним приехали два старика лесника, длиннобородые, сердитые на вид люди. Они спали в столовой. Феня суетилась, бегала с самоваром, со сковородками. И началась для меня счастливая жизнь, когда мы вдвоем с отцом уходили в город.

Он, как бы исполняя обязанности матери, угощал меня в кондитерской, а сам почти не притрагивался к сладостям. Запах пирожных и марципанов напоминал мне о матери, но я не говорил о ней с отцом, догадываясь, что ему это может быть неприятно. Мне очень хотелось спросить о ней, но я молчал.

Однажды он сказал: