Служили два товарища...

Безусловным четвертым законом для всей мужской половины дворового братства была обязанность оказывать помощь слабым и друг другу в случае нападения с соседних дворов. Это требование связывалось с поощрением храбрости и презрением к трусости.

Для ведения оборонительных и наступательных войн, справедливых, а иной раз и несправедливых, вызванных честолюбием, завистью, а иногда и страстью к овладению чужими сокровищами, во всех дворах были запасены каштаны.

Каштановых деревьев в городе не меньше, чем тополей. Улицы отдыхают летом под их тенью. Мы тогда думали, что каштаны созданы для нас, для того, чтобы мы вели войны, а не для того, чтобы продолжался на земле род каштанов.

Опыт показал, что появление осенью каштанов обычно вело к войне. Достаточно было наступить времени, когда желтеет листва и каштаны сами начинают падать с деревьев, чтобы они тут же, словно у них выросли крылья, перелетали через заповедные заборы, и открывалась повсеместная осенняя каштановая война.

В тот год, когда мама уехала в древний город Краков, а отец — в далекие беловежские леса, в тот год, когда мне запомнилась мать в соломенной шляпе в окне вагона, в мерцанье электричества и сумерек, в тот месяц, когда еще не падали каштаны и еще не началась каштановая война, — началась война мировая.

Лесники

Об этом времени я знаю немного. Первые недели были полны неожиданных вестей, шума и суеты.

Отец, уехавший незадолго до отъезда матери, неожиданно вернулся — и с ним трое молодых лесников. Они были чем-то похожи друг на друга, может быть, запахом смолы и леса, болотными сапогами: высокие голенища они отгибали книзу. С ними были охотничьи ружья, словно лесники собирались на охоту.

Феня как увидела их, так сразу же и обомлела и бросилась на кухню готовить для гостей.

Лесникам было тесно и душно в нашей квартире. Они выходили на балкон, долго смотрели на город, уползавший балками и балочками к лесу, и разговаривали между собой вполголоса. В передней на вешалке висели их ружья и патронташи. Стоило зажечь свет — и вороненой сталью отливали стволы. Я как завороженный ходил возле ружей.

В обед отец вернулся усталый, с ворохом газет в карманах пиджака. Он их вывалил на стол, нацепил на нос пенсне, и все принялись за чтение. В комнате стало совсем тихо, и Феню, выскочившую зачем-то из кухни, поразило это зрелище. Я с удивленьем и сожаленьем смотрел на взрослых, сильных людей, охотников, не боявшихся ни болот, ни зверя и вот утонувших в бумаге.

Потом я переменил мнение. Наступили времена, когда желтоватый газетный лист приобрел для меня такую притягательную силу, как табак для курильщика.

Газеты все еще шуршали в руках, когда впорхнула Феня, расшвыряла тарелки, ложки, вилки и ножи по суровой скатерти, нарезала хлеб огромными ломтями. Так у нас никогда не резали хлеб, но Феня, видимо, знала, что делала. Потом она притащила прямо в чугунке огненный борщ. Отец отложил газету, но на этот раз не улыбнулся, хотя он любил Фенину стряпню. Все ели молча, и мне было странно, что все молчали, но раз молчат, значит, так и надо, и я тоже ел молча.

Поев, лесники сразу же ушли по своим лесным делам вместе с отцом, и только я да Феня остались дома, и я помогал Фене перетирать тарелки, а Феня меня спрашивала:

— Видал, какие лесники?

Было бы очень странно, если бы я не видел, обедая с ними за одним столом.

— Вот это люди! — сказала Феня. — Молчат, а если уж скажут — так скажут.

Я не представлял, что именно могут сказать лесники, но они мне нравились, и я соглашался с Феней: как-никак этим людям принадлежали ружья.

Отец и его гости вернулись под вечер и принесли с собой зеленоватые бутылки, запечатанные сургучом. Он приказал, чтобы я отправлялся поскорее спать и чтобы Феня не мешала.

Наступил быстрый осенний вечер. Я лежал и прислушивался к гуденью голосов в столовой. Не спалось. Я сполз с постели и в длинной ночной рубашке подобрался к дверям. Дверь была полуоткрыта, столовая тонула в сером табачном дыму, на столе в ряд стояли шесть бутылок, вокруг них колбаса и селедка. Лесники курили и пили почти так же молча, как обедали.

— Так ты уж побереги наши семейства, — вдруг сказал старший из лесников, — чтоб их из лесу не выгоняли и новых лесников не ставили: бабы за нас поработают. В лесу выросли, дело знакомое.

— Так и будет, — сказал отец.

— Спасибо тебе от всех, — сказал старший из лесников, тряхнул головой и поднял стопку. — Выпьем?

— Выпьем, — согласился отец.

Они выпили.

— Еще выпьем? — спросил лесник.

— Выпьем, — сказал отец.

— Ты зачем вылез? — зашипела на меня Феня, пробегавшая из кухни с блюдом жареного сала. — Чтоб твоего духу здесь не было!

Я убрался в постель, но среди ночи проснулся от сдавленного пенья в столовой. Не помню, что пели, что-то грустное. Песня нарастала по временам, становилась глухой и грозной, потом тихой и ровной.

И вдруг из-за ширмы я услышал всхлипыванья Фени.

— Феня, — позвал я.

— Чего тебе? Спи! — шепотом сказала Феня.

Наутро, когда я вошел в столовую, там было прибрано, открыта балконная дверь. Отец еще спал.

* * *