Служили два товарища...

Шла мировая война, а у нас во дворе своя, каштановая. Но когда ближе к снегу окончилась каштановая — мировая продолжалась как ни в чем не бывало.

После Нового года вскоре стало ясно, что мама отрезана от нас: по ту сторону фронта.

Потом эти три словечка — по ту сторону — стали назойливо частыми, и я узнал, что есть наша и не наша сторона.

Пока человек еще не ходит в школу, ему принадлежит весь мир, но чем старше он становится, тем больше ограничений ложится на его слабые плечи.

Жизнь в первый год войны мало переменилась в Российской империи. У нас в городе стало несколько шумнее. Открылись первые лазареты, на улицах замелькали белые косынки с красным крестом. Офицеры в походной форме прогуливались по главной улице.

По вечерам окна и фонари освещали листву каштанов на бульваре, и никто не знал, что в будущей мировой войне народам предстоит великое затемнение городов. Все так же доносилась музыка из вечерних ресторанчиков, у крошечных иллюзионов собирались первые любители кино. Утром все так же шумно бывало на базарах, куда я с удовольствием сопровождал Феню.

Прогулки с Феней

Однажды Феня сказала, что она продаст меня цыганам, если я буду мозолить ей глаза и мешать работать.

Фенино обещанье показалось мне страшным и жестоким, хотя я в него не очень-то поверил. Мне казалось, что такого никогда не бывало и не могло быть. Потом, когда я прочитал «Хижину дяди Тома», меня поразило, что такое бывало на свете; я утешился тем, что это было довольно давно и в дикой стране. Все мое существо противилось обращенью с человеком как с вещью. Я был убежден, что отец не позволит Фене продать меня цыганам.

Уже по дороге на базар встречались нищие — нечесаные, страшные люди с опухшими лицами, протягивавшие ладонь лодочкой или просившие разрешенья поднести хозяйке корзину. Я спросил о них у все знавшей Фени.

— Босяки, — ответила Феня презрительно.

Категорические Фенины слова мало что объясняли.

Среди нищих были странники с крестом на груди и слепцы с поводырями. Феня бросала им копейку в кружку, и мы шли дальше. Тут же в пыли ползали безногие на тележках, пели слепцы.

Ударял в нос запах пирожков с печенкой, жарившихся в сале на жаровнях, и запах разрезанных на пробу желтых и зеленоватых дынь, вянувших на солнце. Тут же лежали горы арбузов, помидоров, огурцов, красного перца. Поблизости стояли ведра с розами, маками и георгинами всех оттенков. Здесь и начиналась сумасшедшая игра красок, от которой становилось празднично и весело, и я без всяких поводов смеялся. Мимохожая старушка спросила у Фени:

— Что это у тебя дите все заливается?

— А чего ему плакать? — рассудительно ответила Феня. — Слышишь? — сказала она сердитым шепотом. — Не скаль зубы! Другие дети идут по базару и ничего — а ты как чумной.

Я действительно так глазел по сторонам, так старался во все сунуть нос, что то и дело отставал от Фени.

— Ой, украдут тебя цыгане, — говорила она, — будет мне с тобой лихо. Держись за юбку.

Глазея, как гусь, вытянув длинную шею с воза, с наслаждением лопает у тетки из кринки молоко, поставленное на продажу, или как с другого воза сеется в пыль гречка, я все же поглядывал по сторонам, чтобы не утерять из виду Фенину красную юбку с зелеными лентами у подола.

Когда мировая война через три года приблизилась к своему бесславному концу, я уже так вытянулся и повзрослел, что стал повсюду бегать один. И тогда я с удовольствием принимал от Фени поручения: «Сбегай на рынок за картошкой», или: «Принеси в кувшине молока», или: «Выбери спелый кавун». Но тогда, в первый год войны, я старался не потерять из виду красную Фенину юбку.

— Феня, купи мне семечек, — говорил я, когда мы проходили мимо баб, сидевших перед мешками с жареными семечками. В мешках на семечках аккуратно стояли насыпанные доверху граненые, зеленого стекла стаканы.

— Еще чего? — говорила Феня. — Отец не велит.

— Он не узнает, Феня.

— Отвяжись, — говорила Феня, смеясь глазами, — отвяжись, мука моя. Все равно не будешь есть, как прошлый раз. — Она купила стакан горячих от солнца семечек и насыпала в мою морскую бескозырку, так как в штанах у меня еще не было карманов.

Мы шли между лотков по главной базарной дороге, усеянной шелухой, которую яростно сплевывали торговки и хозяева возов. Я тоже старался есть семечки. Но они мне не нравились.

Я тихонько высыпал семечки в корзинку Фене, где уже лежали для борща свекла с иссиня-лиловой ботвой, помидоры, по словам Фени, сиявшие як солнце, и фунта три говядины.

Мы деловито шли по базарному проспекту, а справа и слева нам кричали:

— Девонька, купи курицу! Посмотри, как облитая.

Феня на ходу поводила опытным глазом на курицу и говорила:

— Тетенька, у нее ж ноги синие с голодухи.

А вслед нам неслось:

— Чтоб у тебя были такие синие ноги, как у той куры!

Мы не обращали на эти слова внимания. А нам уже кричали от другого лотка:

— Сметана, хозяюшка, сметана!

— Эй, хлопчик, пряники на меду!