Служили два товарища...

Феня уже все закупила. Но ей, как и мне, еще хочется походить, потолкаться по базару, и хочется ей заглянуть в дальний угол, где торгуют подержанной одеждой и дешевыми драгоценностями.

Я умею угадывать Фенины желания.

— Феня, — говорю я, — мне очень хочется поглядеть на колечки с камешками.

Феня не замечает моей хитрости и смотрит на меня с некоторым недоумением.

— Ты у меня совсем как девчонка! — говорит она. Но странно — это звучит сейчас как одобрение.

Мы забираемся в пышный галантерейный ряд, огненно-яркий, и Феня замирает от удовольствия у прилавка.

Прямо с лотка радугой на ветерке летят шелковые ленты. В черную затянутую бархатом доску воткнуты ребрышком кольца со всевозможными камешками из стекла: красными, как рубин, зелеными, как хризолит, голубыми, как бирюза. Брошки с эмалевыми розами, незабудками и ландышами весело горят на солнце. Молодой приказчик курит и поглядывает на руки покупателей.

Я рассматриваю миниатюрные металлические цветы на брошках и восхищаюсь. Розы и незабудки совсем как живые.

— Феня, — говорю я, — купи себе брошку.

— Рублик штука, барышня, — говорит приказчик.

— Нет у меня грошей, — вздыхает Феня.

— Феня, — уговариваю, — ну ленту купи!

Феня стонет от муки, называет меня бесом-искусителем и наконец покупает бордовую ленту для косы. Мы рассматриваем, как лента играет на солнце, и прячем ее на дно корзины. Потом мы смотрим на воз, где полно цыган. К задку привязан жеребенок с гривой щеточкой. Цыгане курят и шумно лопочут по-своему.

Девочка лет десяти с лилово-черными нечесаными волосами, с голубыми белками глаз и оливковым загаром танцует подле воза. Длинное грязно-белое платье спускается почти до пят. Иногда в танце она наступает на него маленькими ногами. Девочка танцует, бьет в бубен и, подражая взрослым цыганкам, трясет плечами и бусами на груди.

Я держу Феню за руку: кто его знает — может быть, цыгане и вправду крадут детей. Может быть, они украли эту девочку. Мы стоим и смотрим на танец, а девочка топчет шелуху, горячую пыль и кружится среди ее сверкающих искр, как в тумане.

— Дай копейку! — говорит девочка то одному, то другому.

В пыль падает несколько копеек. И Феня достает кошелек из корзинки. Круг редеет.

Мимо нас проходят гурьбой новобранцы, я теперь их легко узнаю по лихому виду. Они посматривают на Феню, машут ей рукой, и мы торопимся уйти. Но тут происходит необычайное событие: мы наталкиваемся на кукольный театр.

Уже давно слышались звуки шарманки. Вдруг они оказались почти у самого уха. Мы увидели ширму, завешенную пестрыми плахтами, а над ней куклу-казака в зеленом жупане с великолепными усищами из кошачьего хвоста. В одной руке казак держал огромную красную пику.

Бойкий голос из-за плахт произнес:

— А сейчас вы увидите, хозяюшки и господа, как наш известный герой Кузьма Крючков побеждает германскую армию.

Пика знаменитого Кузьмы на мгновенье нырнула за плахту и под барабанную дробь возвратилась с десятком нанизанных на нее, как на вертел, солдатиков в мышиных мундирчиках.

Подвиг Кузьмы вызвал гром всеобщего ликования.

— А теперь поглядите, как наш Кот ловит мадам Мышку.

Кот в воротнике и галстуке, а Мышка в шляпке и платье.

Кот вел себя странно. Он обнимал Мышку. Мышка ускользала от него, но, казалось, неохотно, и в конце концов Кот-обольститель уволок ее за ширму.

Это было первое мое знакомство с театром. Наивный вымысел в почти сказочном балаганном воплощении — кошачьи усы Крючкова и шляпа мадам Мышки — все мне очень понравилось.

Не так-то легко пережить эти чудеса. Они кипят и бурлят, будто в кастрюльке на огне, и рвутся из твоей груди. А танец девочки в золотой пыли? А сумасшедшие розовые пионы? А балаган под скрипуче-ласковый мотив шарманки? Все это приходится нести молча в себе, потому что Феню я хорошо знаю. С ней обо всем этом ну совсем не поговоришь.

Моя чудная Феня слишком ясно и просто воспринимает мир, и нет для нее золотой пыли вокруг цыганки, а просто пыль, и танец Кошки с Мышкой возмутительно неприличная история.

Возвращаемся мы занятые каждый своим. Я испытываю чувство опьянения, словно отведал напиток из света, жары, сумасшедше-пестрых красок осени и приблизился к взрослым людям, к этим загадочным существам

Размышления

Однажды я спросил у отца, зачем сороконожкам сорок ног. Тогда еще Вера Инбер не высказала своих соображений на эту тему.

— Видишь ли, — сказал отец, — никто не знает, почему у сороконожек сорок ног, одно можно сказать, что это им, вероятно, удобно.

Слова отца приоткрыли для меня целесообразность устройства жизни. Я понял, что высокому подсолнуху значительно удобнее носить свою огромную, набитую семенами голову, а низенькой незаметной незабудке — свои четыре голубых лепестка. Но почему все так удобно для всех нас устраивалось на земле — объяснить было довольно трудно. Именно в те годы одолевали меня подобные вопросы, и скоро я убедился, что у взрослых либо нет на них ответов, либо они не хотят мне их сообщить.