См. статью «Любовь»

Перепуганный Вассерман поспешил кубарем скатиться с лестницы… (Уверяю тебя, Шлеймеле, отрок Самуил не бежал так к пророку Илие!)… еле жив протиснулся в комнату и предстал перед комендантом, лицо которого было одутловатым и серым, что твой мешок. Согласно показаниям Вассермана, Найгель выглядел «как живое надгробье на собственной могиле». Найгель приказал ему сесть, прокашлялся и объявил жестким голосом:

— Нет больше рассказа, говночист. Нет и не будет никаких рассказов для Кристины! — И поскольку Вассерман не в силах был вымолвить ни слова, пояснил с той же интонацией: — Она оставила меня. Навсегда.

Глаза еврея расширились от изумления. Вопрос, который он не посмел задать, промелькнул в них. И Найгель пояснил:

— Нет, не из-за другого мужчины. Из-за меня. Я уже рассказывал тебе: из-за того меня, которым я некогда был. — И вдруг маска суровости и несокрушимой твердости треснула, раскололась, лицо исказилось от боли, и, не веря собственным словам, немец прокричал из глубины уязвленной души: — А, Вассерман, все это уже не важно, все пропало, все капут!..

Вассерман, чрезвычайно деликатно и осторожно, с великим напряжением:

— Она раскрыла твой обман?

Найгель:

— Можно назвать это и так. Да.

Вассерман почувствовал себя как драматург, прекрасную пьесу которого загубил своей отвратительной игрой безответственный дрянной актер.

— Ты должен был немного больше постараться, герр Найгель! — прорычал убитый известием сочинитель. — Ведь я настоятельно просил тебя: ты должен любить мой рассказ, заботиться о нем, пестовать, как если бы он был твоим родным дитятей! Ай, Найгель, зарезал ты меня, зарезал… — И принялся ломать в отчаянье пальцы, дергать себя за бороденку, закатил глаза к небу, короче говоря, не помнил себя от великого горя, как будто в одно мгновение оборвалась последняя нить, связывавшая его с жизнью. Из автора, постановщика, творца и господина в созданном им мире превратился вдруг в жалкого, бессловесного статиста, самого ничтожного и призрачного героя бездарного спектакля. Разумеется, в сердце своем он обвинял и себя за убогий свой талант, за скудное воображение, за трусость, но главным образом гневался на эту гнусную дубину Найгеля: позволил, бандит, немецкой своей сентиментальности «подмочить и разжижить каждое слово»!

— Нельзя! — выплевывает он немцу в лицо как раненый зверь. — Нельзя, герр Найгель, чтобы такой рассказ сделался слезливым и сентиментальным. Ты обязан был остерегаться этого! Ведь это и без того история ничтожных, смехотворных, увечных созданий, история презренного и отвратительного злосчастья… Зачем тебе потребовалось так усугубить, зачем?!

Немец несколько мгновений смотрел на него в полнейшей растерянности, потом расслабленно махнул рукой, отметая эти обвинения.

— Ты не понял. Я рассказал как надо. В точности, как ты хотел.

— Да? Так в чем же ошибка?

— Именно в этом, — горько ухмыльнулся Найгель. То есть не было настоящей ухмылки — слабый отзвук уже никчемного сарказма. — Представь себе, Вассерман, представь себе меня едущим в поезде из Варшавы в Берлин. Утро. Вагон первого класса. В купе я и еще трое высокопоставленных чинов СС. Двое из польского генерал-губернаторства. Сидим, разговариваем, курим, припоминаем кое-что из всяких случаев, говорим о войне, о фюрере, и я участвую, все время с ними, но про себя все время возвращаюсь к совершенно другим вещам. Повторяю то, что ты рассказал мне: Фрид, Паула, маленький Казик, сердца, нарисованные мелом на стволах деревьев, и эта замечательная красавица, взыскующая божественной любви, все в точности, как ты хотел (см. статью плагиат). Была у меня даже еще одна безумная идея для твоего рассказа, моя личная (см. статью Рихтер), а!.. Мерзавец ты, Вассерман, коварный предатель, хитрый, как дьявол. Послушай: она оставила меня! Произошла ужасная вещь. Я допустил ошибку. Но у меня не было выхода. Это просто случилось само собой. Невозможно было избежать этого. Что же мы за люди, Вассерман?

Писатель, с некоторой брезгливостью выслушивающий эти бесстыжие плаксивые откровения, нетерпеливо и даже, я бы сказал, грубо обрывает Найгеля:

— Должен ли я понять из твоих слов, герр Найгель, что ты больше не нуждаешься в нем, в моем рассказе?

Воцаряется тишина. Потом Найгель подымает убитое горем лицо и говорит:

— Ты… Сукин ты сын! Ведь ты прекрасно знаешь, что я нуждаюсь в нем. И как еще нуждаюсь! Что у меня осталось, кроме него, что?!

Вассерман: Ай, теперь щеки мои горели как огонь! Из-за комплимента его я так покраснел. Первый раз это случилось, чтобы немец оскорблял меня обыкновенным человеческим языком. Не «грязный еврей» и не «жидовская мразь», не таким голосом, будто гнушается мной, но «сукин сын» — как один человек другого человека! А, ну что? Как будто медалью меня наградили, знак отличия прицепили на грудь. Когда назвал меня впервые «герр Вассерман», и тогда я так не гордился!