См. статью «Любовь»

Господин Маркус: Но самые тяжелые наследия мы передаем им без слов, милый мой Альберт. И наследия эти лежат вне времени… Достаточно одного мгновения, чтобы вручить их…

Мунин: Боже мой!.. Поглядите на его лицо! Он весь в крови!

Фрид: Он поранился!

Вассерман:

— Да, он охотился.

Маркус, тихо, в великой печали: «Хищный зверь растерзал сына моего…»

Казик: Вы тут, вы не должны быть тут…

Отто, с нежностью: Но куда же нам деваться, Казик? Где скрыться?

Казик: Никуда не деваться, чтобы вас вообще не было! Лучше всего съесть вас.

Отто: Нет, я полагаю, что нет!

Старина Казик: Одного маленького, с такими длинными ушами, я уже съел. Мне нехорошо, мне плохо, что теперь будет?

С этими словами он повалился на землю возле клетки и застонал в голос.

Казик: Плохо мне, мне плохо, почему?!

Вассерман:

— Что оставалось нам ответить ему, герр Найгель? Ай, не было ему покоя!

В маленьком тельце с дикостью и жестокостью боролись силы жизни и смерти. Казик бился головой об ограду и захлебывался плачем, заходился в рыданиях. Потом кое-как поднялся и с трудом поплелся дальше, обернувшись, помахал заключенным рукой, вздохнул, вернулся и назло им, у всех на виду, написал лужу, снова расплакался и принялся умолять помочь ему. Убежал и опять вернулся. Глаза его покраснели и потухли, он тяжело дышал, как запыхавшаяся собака. Сказал:

— Хочу быть с вами.

Все посмотрели на Отто. Отто кивнул головой, и Арутюн проделал в прутьях проход. Небольшой проход, который затянулся и исчез сразу после того, как Казик оказался внутри. Малюсенький человечек, с трудом перебирая ногами, приблизился к ним и остановился. Они сгрудились вокруг него — огромные мрачные демоны, каменные истуканы, пожираемые тоской и безнадежностью. Пришло отрезвление. Молча смотрели они на крошечное существо, которое сами создали в грезах своих, которое так долго представлялось им ниспосланным свыше избавителем… В своем отчаянии позволили они себе так жестоко обманываться…

Тут, в этом месте, Вассерман задумался на минуту, и Найгель спросил, как же это все получилось.

— Как они могли потерпеть такое ужасное поражение?

И Вассерман ответил ему вполне серьезно (см. статью чудо — 3).

Покинутый сочинителем Казик стоял неподвижно, мускулы его одрябли и высохли, как будто в одно мгновение иссякли все его жизненные силы. Слабеньким, еле слышным голосом он снова повторил, что ему плохо и что он хочет, чтобы им тоже было плохо, чтобы и они страдали. Это было последнее, что застряло в его сознании, с большой скоростью утрачивавшем все прочее. Мунин горько усмехнулся:

— Скажите на милость, он делится с нами всем, что у него есть! Может, он коммунист?

Казик, сникающий и распадающийся у них на глазах, тем не менее продолжал вопрошать:

— Как вам бывает плохо, как бывает плохо?..

Отто, словно поклявшийся продолжать этот отвратительный эксперимент до конца, выпить до последней капли это горькое лекарство против веры в человека, не посмел ничего скрывать и теперь:

— Плохо нам от множества вещей, Казик. От множества! Вот, например, плохо нам оттого, что мы стареем и болеем.

Зайдман, еле слышно: И когда бьют нас. И когда морят голодом…

Господин Маркус: И когда унижают…

Хана Цитрин: Когда у нас отнимают надежду… Да. И когда соблазняют ею.

Арутюн: Когда лишают нас иллюзий.

Фрид: Когда мы одиноки и когда собираемся вместе.

Паула: И когда нас убивают…

Вассерман:

— И когда оставляют в живых.

Маркус: Плохо нам, когда мы злодействуем.

Зайдман: Мы такие непрочные… Ломкие…

Мунин: Правда, для погибели созданы. А, ко всем чертям!.. Если болит у нас всего один крошечный зуб, и тогда уже жизнь делается нам не в радость.

Фрид: Если умирает человек, которого мы любили, никогда уже не будет нам счастья…

Маркус: Действительно, наше счастье зависит от такого полного, такого невозможного совершенства…

— Битте, герр Вассерман, — сказал вдруг Найгель и взял Вассермана за руку.

Вассерман:

— И не было в руках его смерти. Обыкновенная человеческая рука — ладонь, пять теплых пальцев, слегка повлажневших, возможно, от страха. Рука, которой смахивал слезы, когда плакал, пальцы, которые запихивал в рот, когда был младенцем — да, да, — и которыми проводил между ног женщины, когда стал мужчиной. А может, не от страха повлажнела рука, а оттого, что и под мертвым солончаком, в глубинах растрескавшейся почвы, таится порой живая вода. «Не чудеса требуются, — прошептал тогда ему Вассерман, и лицо его подступило к лицу Найгеля. — Нужно просто коснуться плоти ближнего, заглянуть в голубизну его глаз и ощутить, до чего же солоны его слезы».

Теперь Найгель, с лицом, перекошенным от неимоверного усилия, заставляющего плясать в конвульсиях каждый мускул под кожей, умоляет сочинителя не убивать Сынов сердца. Сделать так, чтобы они не умирали. Не допустить, чтобы Казик убил их. Вассерман горько, мучительно усмехается:

— Не умрут. Ведь ты уже знаком с ними немного, разве не так? Все они сделаны из того материала, который не поддается ни тлению, ни распаду. Не придется нам читать по ним заупокойную молитву. Мастера они, герр Найгель, борцы и партизаны…