Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

Тэффи и в самом деле ненадолго почувствовала себя лучше, но в мае написала Седых, что у нее был рецидив, и это вызвало новые денежные затруднения, поскольку все ее доходы уходили «на докторов и лекарства»[738]. Более того, жаловалась она, из-за рецессии в Соединенных Штатах никто за ее книгу «гроша медного не даст». Положение ухудшилось из-за холодной войны: «В Америке русских книг совсем не покупают, – писала она Вале 12 сентября, – и даже в одном театре запретили исполнять старинные русские песни»[739]. Учитывая отчаянность своего положения, в июне Тэффи дошла до того, что подала прошение о месте в доме престарелых, который Земгор открывал поблизости от Парижа[740]. Впрочем, в итоге она решила отложить этот шаг на потом, поскольку, как в сентябре она писала Рощиной (также подавшей заявление), эту зиму она хотела еще «прожить на свободе»: «Вообще о богадельне думаю с ужасом и “милых старушек” боюсь как огня»[741].

Между тем дела у обоих ее «братьев» были плохи, но хуже всех из их «трио», как она сообщала Седых 24 июля, было Пантелеймонову: «Из всей нашей компании жаль только Пантел<еймонова>, п. ч. он очень хороший. А мы с Буниным – так себе»[742]. В августе она вновь отправилась с Пантелеймоновыми в Нуази, и Пантелеймонов докладывал Бунину, что их «сестра» смущает его «своей заботливостью и любовью»[743]. Он отмечал одиночество Тэффи, которое помогал скрасить, но вскоре она лишилась и его: он умер почти сразу по возвращении в Париж, 17 сентября 1950 года. Когда Тэффи сообщила Бунину о его смерти, тот ответил: «…разорвала мне сердце эта страшная весть. <…> Я только теперь узнал, как я любил Его!»[744] Ремизов воспользовался именинами Тэффи, чтобы выразить свое огорчение в присущей ему полуигривой-полупечальной манере: «Горюю о Борисе Григорьевиче. Не с кем мне в игрушки поиграть. Тоскует ли он о земле или все это ушло в землю?»[745]

Если при жизни Пантелеймонов еще больше сблизил Тэффи и Бунина, то его смерть вызвала болезненное охлаждение в их отношениях: причиной послужил некролог, который Тэффи опубликовала в «Новом русском слове» 8 октября[746]. 22 числа, на праздновании 80-летия Бунина, все было по-прежнему хорошо, на киносъемке они были вместе, и, как она писала Вале 3 ноября 1950 года, она «вышла совсем ведеттой[747]». Конфликт разразился неделю спустя, когда в «Новом русском слове» появилось письмо Бунина, в котором ставились под сомнение некоторые детали, содержавшиеся в статье Тэффи, в частности ее утверждение, что Бунин был редактором литературной антологии, опубликованной Пантелеймоновым в 1946 году[748]. Тэффи, как она писала Алданову 17 ноября, пребывала «в душевном смятении» из-за того, что Бунин отправил письмо «совершенно неожиданно» – «не сказав мне ни слова». Она настаивала на том, что версия Бунина – «сплошная ложь», на которую он пошел, чтобы избежать семейных раздоров, поскольку Вера все еще негодовала по поводу того, что издатели сборника нечестно обошлись с Зуровым.

Благодушный Алданов выступил в качестве миротворца: «Нас, так называемых старых писателей, осталось вообще немного, – писал он 20 ноября. – Мережковские, Шмелев, Ал. Толстой, Бальмонт, Муратов умерли. Зайцев в ссоре с Вами и Буниным, Ремизов всегда был в стороне. <…> В сущности остались только мы трое: Вы, Бунин и я. Не будем же ссориться хоть мы в остающиеся нам годы жизни»[749].

26-го Тэффи, по-видимому, тронутая его личным обращением, ответила: «…инцидент… ликвидирован, конечно, согласно Вашему желанию. Я написала И<вану> А<лексеевичу> письмо, достойное самого Франциска Ассизского»[750]. На самом деле это письмо – в котором она определяет поведение Бунина как «совсем недружеское» и «обидное» – свидетельствует о том, что некоторая обида на него все же сохранялось[751]. Бунин же, в свою очередь, обвинил Тэффи в том, что та не предупредила его, прежде чем опубликовала «неверные слухи», но завершил письмо ласково: «Целую Ваши ручки и прошу забыть об этой ерунде. Ваш верный друг и раб Ив. Бунин»[752].

Несомненно, Тэффи было проще помириться с Буниным из-за его изматывающей болезни. В начале января 1951 года она писала Седых, что «на Бунина обижаться нельзя», потому что тот сначала слег с плевритом, а затем у него диагностировали «страшную болезнь», артериит. Более того, ей пришлось признать, что ее собственный «характер… стал ядовит». «Всех ругаю, все меня раздражают. <…> Бунин стал совсем “gaga” и злой вроде меня», – признавалась она Вале в письме от 2 декабря 1950 года. И все же, судя по письму Седых, написанному, по-видимому, в марте 1951 года[753], чувство обиды на Бунина у нее не проходило: она заявляла, что Бунин – «по натуре предатель. Он, если испугается, может ото всего отречься и даже написать против Вас письмо в редакцию. Говорю это на основании горького опыта».

Тем не менее в том же месяце Тэффи навестила Бунина, а затем описала Вале, сколько это отняло сил: