Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

В «Бабе-Яге», одной из трех сказок, напечатанных в 1947 году в «Новоселье» одновременно под заголовком «Восток и север», зло исследуется в русском контексте – дикий, анархический русский дух, изображенный в очерке Тэффи «Воля», воплощается в страшной ведьме из русских народных сказок[773]. Ранее писательница уже обращалась к истории о Бабе-Яге в детской книге в картинках (1932), довольно незатейливой адаптации народной сказки, в которой жестокая мачеха отправляет девочку в лес, в гости к «тетушке» Бабе-Яге, надеясь, что ведьма съест ее на обед. Однако девочке удается перехитрить Бабу-Ягу, отец прогоняет злую жену, после чего герои живут долго и счастливо [Тэффи 1932б][774]. В позднейшей версии Тэффи добавляет рассуждения о природе Бабы-Яги, которая, в соответствии с древними верованиями, не просто ведьма, но богиня – «богиня вьюг и метелей» [Тэффи 1997–2000, 2: 368][775]. Более того, ее портрет оказывается более полным: она не просто олицетворяет зло; у Бабы-Яги есть веская причина презирать людей, которые «шли к ней выпытывать разные мудрые тайны и всегда Ягу надували». Она не ожидает ничего другого и от девочки-сироты, потому что «человечий щенок, хоть и маленький, хоть и бедненький, а уж лукавый, с хитрецой» [Тэффи 1997–2000, 2: 369, 370]. Таким образом, злые дела ведьмы являются результатом того, что ее саму превратили в жертву, – более экстремальным проявлением того зла, которое в произведениях Тэффи люди так часто причиняют друг другу.

С наступлением зимы Баба-Яга покидает свою избушку и превращается в воплощение анархического русского духа – «страшная, могучая, вольная» [Тэффи 1997–2000, 2: 371]. Она уничтожает всех и вся на своем пути, но путник – подобно жертвам, приносимым языческим богам в ранней поэзии Тэффи, – с радостью встречает смерть. Он забывает о своей милой Машеньке и покоряется страшной Бабе-Яге: «Старая, страшная! <…> Ах какая же ты чудесная, певучая, хрустальноокая! БО-ГИ-НЯ. Бери меня в твою смерть – она лучше жизни» [Тэффи 1997–2000, 2: 372]. Однако когда метель уляжется, уничтожающая других Баба-Яга должна (проклятие бессмертия!) возвращаться к своей безотрадной жизни. «Ску-у-учно», – так заканчивает свой рассказ Тэффи.

Поражают параллели между Бабой-Ягой и самой Тэффи (которая называла Бабой-Ягой себя[776]). Ведьма, как и ее создательница, стара и одинока, по большому счету плохо относится к человечеству и даже находит необходимым общество кота: «Жила Баба-Яга одна. С нею только кот. Полного одиночества даже Яга вынести не могла» [Тэффи 1997–2000, 2: 369]. Хотя, в отличие от ведьмы, Тэффи не обладала божественной способностью радостно нести гибель, в этой сказке ей удалось представить своего литературного двойника.

«Слепая» – один из наиболее совершенных рассказов Тэффи, в котором она использует для рассмотрения фундаментальных вопросов форму анекдота. Рассказ был написан вскоре после «Бабы-Яги», но, создавая резкий контраст дикой природе сказки, обычно такое бурное море в нем изображается как «совсем стоячее, мертвое» [Тэффи 1997–2000, 7: 264][777]. На скамейке на берегу моря сидит дама в шляпке – далее мы узнаем, что ее зовут Вера Андреевна. Она явно кого-то ждет и выглядит недовольной. Ее мрачное настроение усиливается, когда она замечает группу слепых девушек, которые идут вдоль берега и поют «безотрадную слепую песню»:

Ах, отворите! Ах, отворите
Нам двери счастья в наш светлый рай.
<…>
Ах, озарите, да озарите
Лучом приветным мой темный край [Тэффи 1997–2000, 7: 265].

Когда наконец появляется тот, кого ожидала Вера, она затевает бессмысленную ссору с ним, истинная причина которой – чувство собственного достоинства, лежащее в основе романтической любви, как ее понимает Тэффи. Однако если в «Пределе» и других произведениях такие отношения включают в себя столкновение сил воли, в «Слепой» воля Веры парализована: она «остановиться не могла. Словно катилась вниз по каким-то чертовым рельсам, упиваясь своим отчаянием, бессмысленным и злым» [Тэффи 1997–2000, 7: 266]. В своей ярости она (в отличие от слепых девушек) видит все слишком отчетливо, проникает сквозь слой наносного, благодаря которому жизнь остается терпимой. Она приходит в бешенство из-за «фарфорового зуба с золотым ободком», который у мужчины был «вставлен для красоты в этот блеклый, растянутый рот с лиловатыми углами губ», а другая его попытка «украситься» – конская ромашка в петличке пиджака – окончательно выводит ее из себя, и она велит ему уйти. Но после его ухода она осознает абсурдность своего поведения по отношению к этому «милому, славному человеку» [Тэффи 1997–2000, 7: 266–267]. Ее трясет от «странного, невеселого смеха», но затем она обнаруживает, что плачет – сочетание смеха и слез так типично для Тэффи.